Григорий Амелин - Миры и столкновенья Осипа Мандельштама
За пятнадцать лет до Лотмана вольтеровскую подоплеку самоназывания Пушкина выявил Набоков в своих комментариях к “Евгению Онегину”: “Это прозвище юный Пушкин снискал в школе не в силу особенно глубоких познаний в языке, но благодаря своей подвижности и необузданному темпераменту. ‹…› Я обнаружил, что Вольтер в “ Кандиде” (гл. 22) характеризует Францию как “ ce pays ou des singes agacent des tigres” (страну, где обезьяны дразнят тигров), а в письме к мадам Дюдефран (21 ноября 1766 г.) использует ту же метафору, разделяя всех французов на передразнивающих обезьян и свирепых тигров”. Окончательный вывод Лотмана: “Горькая шутка Вольтера, сделавшись лицейской кличкой, с одной стороны, повлияла на мемуарные свидетельства о внешности поэта. Без учета этого мы рискуем слишком буквально понимать документы, вместо того, чтобы их дешифровать. С другой, она вплелась в предсмертную трагедию поэта, давая в руки его врагов удобное “ объяснение” характера, подлинные размеры которого были выше их понимания”.
Поэты Серебряного века были, конечно, питомцами “француза” Пушкина, достойными его дешифровальщиками и копиистами. Но сколь бы утрированным и школярским ни был образ великого поэта, они были конгениальны подлинным размерам его судьбы и трагической кончины.
Юный Пушкин, создавая “Бову”, перебирает имена певцов, достойных подражания – Гомер, Виргилий, Клопшток, Мильтон, Камоэнс. И лишь дойдя до Вольтера, находит в нем тот образчик остроумия, с которого и собезьянничать не грех:
Но вчера, в архивах рояся,
Отыскал я книжку славную,
Золотую, незабвенную,
Катехизис остроумия,
Словом: Жанну Орлеанскую.
Прочитал, – и в восхищении
Про Бову пою царевича.
О Вольтер! О муж единственный!
Ты, которого во Франции
Почитали богом некиим,
В Риме дьяволом, антихристом,
Обезьяною в Саксонии!
(I, 61)
Пушкин менее всего дурачит простодушного читателя в выборе неподобающего объекта для поэтического подражания. Высокому авторитету того же Вергилия с вызывающей прямотой противопоставлен Вольтер-обезьяна. Фернейский отшельник – не дьявол и не Бог, а обезьяна, то есть нечто крайне несерьезное. Но именно это Пушкин готов принять со всей серьезностью. Так в чем же дело? Обезьянье, заметим, – это человеческое, слишком человеческое, в противовес божественному и дьявольскому. В обезьяньем образе Вольтера, по Пушкину, – суть поэзии и идеальная мера подражания. Как говорили древние, ars simia naturae (искусство – обезьяна природы).
В начале XX века воюющие поэтические стороны спорят за обладание “крепостью пушкинианской красоты”. Заводилами выступают два обладателя “пасхальных” инициалов и властно-победоносных имен – Велимир (Виктор) Хлебников и Владислав Ходасевич. Хлебников пишет поэтическую прозу “Ка”, Ходасевич – стихотворение “Обезьяна”.
В “Свояси” – предисловии к тому своих сочинений, который так и не увидел света, Хлебников в 1919 году объяснял смысл своего детища: “В “ Ка” я дал созвучие “ Египетским ночам” , тяготение метели севера к Нилу и его зною” (II, 7). “Африканская” повесть написана, по признанию автора, быстро (““ Ка” писал около недели”) весной 1915 года и опубликована в альманахе “Московские мастера” (1916). Сохранилась корректура текста под названием “Ка. Железостеклянный дворец”. Этот текст – одно из тех зданий, которое “новый Воронихин” построил на наследственном фундаменте пушкинской мысли, где кирпичами были время и пространство, а вершиной – шпиц Адмиралтейской иглы:
Кто он, Воронихин столетий,
Воздвиг на столетье столетье?
И башни железные сети
Как будто коробки для спичек
И нить их окончил иглой?
(V, 103)
Шла война, и не поэтическая, а убийственно-реальная, и Велимир Хлебников, борясь с нею, искал “меру мира” – законы кровавых повторов в волновом развитии человеческой истории. Горбатые волны-мосты числовых измерений были струнами поэтической “арфы крови”, что держал в руках “одинокий певец”. Пространственно-временная сетка долгот и широт, веков и тысячелетий, опутывающая “Ка” вольна и затейлива. Карнавальная абсурдность повести проявляется в непрерывной смене личин и пестрой толпе действующих лиц. Если же расставить всех по местам, то выяснится, что в “Ка” действует одно лицо – “Я”, Поэт. Все остальные – тени его незабвенных поэтических предков и ипостаси его собственных предсуществований.
Подобно тому как Хлебников, сидя в 1919 году в психиатрической лечебнице города Харькова, создает свою пушкинскую “Русалку”, так в 1915 году в Астрахани он пишет пушкинские “Египетские ночи”. И не один Хлебников дописывал незавершенные тексты Пушкина. Финальная фраза: “Мы сидели за серебряным самоваром, и в изгибах серебра (по-видимому, это было оно) отразились Я, Лейли и четыре Ка: мое, Виджаи, Асоки, Аменофиса”; а начало повествования помечено следующим образом: “У меня был Ка”, с разъяснением этого древнеегипетского понимания человека: “…Ка – это тень души, ее двойник, посланник при тех людях, что снятся храпящему господину. Ему нет застав во времени; Ка ходит из снов в сны, пересекает время и достигает бронзы (бронзы времен)” (IV, 47). Соответственно, время, исследуемое в повести, движется между серебром и бронзой. Оно протекает в сообществе обезьяноподобных мифических предков; в Древнем Египте времен Эхнатэна (Аменофиса IV); у Асоки – древнеиндийского правителя III века до н. э.; и среди воинов легендарного завоевателя Цейлона царя Виджаи (санскрит. “победа”). Грани серебряного самовара как образа постоянного и победоносного самоэкспонирования зеркально отражают, множа и единя, фигуру Поэта-сновидца и его многоликой Музы.
Свой дар поэту передает Эхнатэн, он же Обезьяна. Лучи этого божественного Солнца-Обезьяны дотягиваются через века до нового певца. Здесь важно понимать, что совершил Аменофис, переименовавший себя в Эхнатэна. Хлебников поясняет в своей брошюре “Время – мера мира”: “…Фараон Аменофис IV совершил переворот, заставив вместо неясных божеств поклоняться великому Солнцу”. Недовольные жрецы убивают его, восстанавливая “египетскую ночь”. Одновременно убит его двойник – Обезьяна, его “вчерашний день”. Заказ на его убийство сделан приехавшим из России “торговцем зверями”, купцом, изъясняющимся на ломаном русском языке. Приманкой служит “женщина с кувшином” (гончарным изделием):
“Т о р г о в е ц . ‹…› Приготовьте ружья, черных в засаду; с кувшином пойдет за водой, тот выйдет и будет убит. Цельтесь в лоб и в черную грудь.
Ж е н щ и н а с к у в ш и н о м . Мне жаль тебя: ты выглянешь из-за сосны, и в это время выстрел меткий тебе даст смерть. А я слыхала, что ты не просто обезьяна, но и Эхнатэн. ‹…› Мой милый и мой страшный обожатель. Дым! Выстрел! О, страшный крик!” (IV, 66-67).
Хлебников написал свою повесть не о мистическом переселении душ, а о волнообразных законах поэтической эстафеты. Его собственная тень, его двойник Ка служит посланцем и посредником в контактах с поэтическим духом Пушкина. И Ка – отражение разных граней пушкинского образа – черного солнца поэзии, царскосельского лебедя, вольного цыгана, краеугольного камня русской просодии, крылышкующего кузнечика-певца, остроумной звезды петербургского неба и, наконец, обезьяны. Вот хлебниковское описание “тени своей души”: “Ка был мой друг; я полюбил его за птичий нрав, беззаботность, остроумие. Он был удобен как непромокаемый плащ. Он учил, что есть слова, которыми можно видеть, слова-глаза и слова-руки, которыми можно делать”; “Ка был худощав, строен, смугл. Котелок был на его, совсем нагом, теле. Почерневшие от моря волосы вились по плечам” (IV, 48, 53). Как и его хозяину, Ка в высшей мере присуща склонность к пародированию, вымыслу, школярским шуткам. В одном случае это изображение “мнимого покойника” для попадания в “магометанский рай”, в другом – рассказ о “мнимом Мессии” – Антихристе, Массих-Аль-Деджале.
На фоне ранних хлебниковских творений, где в поэтическом стане шло кровожадное пожирание, убийство соперников и предшественников (“Кузнечик”, “Аспарух”, “Лесная дева” и др.), в “Ка” предлагаются иные способы сосуществования – можно, оказывается, при необходимости стереть губкой с доски ненужное в сиюминутной игре. Соревнование, спор, даже ссора выметаются, как сор, но теперь уничтожение не входит в правила игры. Среди поэтов возможны и необходимы поэтические дуэли с выяснением ценностного статуса творца, но войны и убийства – дело рук торговцев (купцов, жрецов, приобретателей и правителей).
Убийство на Ниле, у водопада, или на Черной речке завершается передачей Музы и почтового извещения с печатью – достойному продолжателю. Призраки являются Хлебникову в военной одежде секундантов 1837 года: “На них были походные сапоги, лосиные штаны. Они плакали. Ка от имени своих друзей передал мне поцелуй Аменофиса и поцеловал запахом пороха” (IV, 69). За столом сидит поэт и видит отражения: свое и своих предсуществований. Ка Аменофиса – Солнце и Обезьяну. Ка Виджаи – цейлонского победителя-Виктора. Ка Асоки – индийского правителя, имя которого напоминает об учрежденной А.М.Ремизовым Обезьяньей Вольной палате и ее царе Асыке.
