Андрей Марчуков - Украина в русском сознании. Николай Гоголь и его время.
Но хотя источники «Тараса Бульбы» во многом остались прежними, питается повесть (которую теперь точнее было бы назвать поэмой) от других корней и несёт уже иное содержание. Дух её, сообразно вызовам времени и внутреннему развитию Гоголя как человека и художника, существенно поменялся. Её русский характер, которого не было раньше, недвусмысленно свидетельствовал, что эту эпоху Гоголь стал видеть не отдельно «казачье- малороссийской», но составной частью именно всей русской истории, а Запорожскую Сечь (форпоста и воплощения духа этой земли) — как часть Святой Православной Руси, как важное звено в её вековой нелёгкой борьбе против «католических недоверков» Запада и басурманских орд Востока.
И это тем более знаменательно, что как раз во второй редакции Гоголь отходит от прямолинейных антипольских установок, присутствовавших и в первой редакции, и в «Страшной мести», и показывает католический мир (мир врага!) красивым, вызывающим сострадание и даже одухотворённым. Иначе и не понять, почему перенимала польский язык, веру и культуру южнорусская знать. Иначе и не понять, почему не устоял перед соблазном и погиб (причём уже до своей физической смерти) Андрий… И несмотря на это, вторая редакция «Тараса Бульбы» — это, по верному выражению одного из ведущих гоголеведов, «гимн красоте русской, гимн самоотверженности русского человека», настоящий «эпос Руси»[280].
Это заметно уже на терминологическом уровне. Выражения вроде «русской силы», «русского характера», «русского товарищества», «русской земли», о которой во время смертельной схватки с ляхами и в последний миг своей земной жизни вспоминают казацкие атаманы и друзья Бульбы, во множестве разбросаны по тексту.
«Пошатнулся Шило и почуял, что рана была смертельна. Упал он, наложил руку на свою рану и сказал, обратившись к товарищам: “Прощайте, паны-братья, товарищи! Пусть же стоит на вечные времена православная Русская земля и будет ей вечная честь!”».
«А уж упал с воза Бовдюг. Прямо под самое сердце пришлась ему пуля, но собрал старый весь дух свой и сказал: “Не жаль расстаться с светом. Дай Бог и всякому такой кончины! Пусть же славится до конца века Русская земля!” И понеслась к вышинам Бовдюгова душа рассказать давно отшедшим старцам, как умеют биться на Русской земле и, ещё лучше того, как умеют умирать в ней за святую веру».
«Повёл Кукубенко вокруг себя очами и проговорил: “Благодарю Бога, что довелось мне умереть при глазах ваших, товарищи! Пусть же после нас живут ещё лучшие, чем мы, и красуется вечно любимая Христом Русская земля!” И вылетела молодая душа. Подняли её ангелы под руки и понесли к небесам. Хорошо будет ему там. “Садись, Кукубенко, одесную Меня!” скажет ему Христос: “ты не изменил товариществу, бесчестного дела не сделал, не выдал в беде человека, хранил и сберегал Мою Церковь”»[281].
Здесь же встречается и словосочетание «русская душа», которое позднее широко станет употребляться Гоголем в его переписке и которое он относил и к самому себе. И здесь же появляется удивительное по силе и пронзительности слово Тараса о Русском Товариществе — ключевой момент всей поэмы, и заключительные — идущие уже непосредственно от автора — строки: «Да разве найдутся на свете такие огни, муки и такая сила, которая бы пересилила русскую силу!»[282]
Множество причин как внешнего, так и внутреннего плана, совпав во времени и постигаемые душой и сознанием Гоголя, привели его к доосмыслению «Тараса Бульбы». Это и размышления (его и русского общества в целом) над вековым противостоянием с Польшей, что стали вновь актуальными после польского восстания и в условиях набиравшей силу антироссийской деятельности польской эмиграции в странах Западной Европы. Это и процессы политического и ментального освоения Россией Правобережных земель, осмысление их национальной принадлежности, как это когда-то делалось в отношении Малороссии, и определение границ и содержания русскости.
Малороссы также приняли активное участие в осмыслении культурной и этнической принадлежности этих территорий, а заодно и своей общности в целом: её места в России и Русском мире (или же вне их). Русификация Правобережья (точнее, его деполонизация), к которой российские власти приступили после польского мятежа, во многом велась руками и при деятельном участии малороссов как локальных представителей русскости. Малороссийское общество Левобережья тоже стало последовательнее относиться к населению Правобережья, Волыни и т. д. как к «своим», тогда как раньше под малороссами чаще понимало лишь себя. Постепенно утверждается подход, согласно которому на правом берегу и, в меньшей степени, в Новороссии живёт южнорусский, малорусский (или же, в зависимости от национально-политической ориентации говорящего, украинский) народ, а сама территория его проживания, вне зависимости от времени вхождения в состав России и отличительных особенностей, является Малороссией (или Украиной).
В переосмыслении «Тараса Бульбы» сыграл роль и личный фактор, имеющий отношение к Гоголю как непосредственно к человеку, так и связанный с его писательской судьбой. В критике того времени имелось направление, которое отводило Гоголю литературную нишу лишь в юмористическо- карикатурном, «низком» жанре. «Мы уверены, что Гоголь своими будущими произведениями займёт почётное место в ряду наших комических писателей», — отзывался, к примеру, о нём известный журналист и филолог Н. И. Греч в своих вышедших в 1840 году «Чтениях о русском языке»[283].
«Бульба», конечно, вовсе не был комическим произведением. Но самим своим жанром — «историческим романом из малороссийской истории» — он был ограничен территориальными и психологическими рамками: «роман»-то не из русской, «серьёзной» истории, а из украинской, воспринимавшейся в романтизированно-беллетризированном ключе. А Гоголь, желая сказать миру серьёзное, наполненное смыслом слово, призванное помочь тому измениться и преобразиться, огорчался, когда в нём хотели видеть лишь комического писателя или, тем более, сатирического обличителя социальных и политических порядков. И точно так же, уже с юных лет, не желал он быть запертым (реально и эстетически) в узко-этническом, провинциальном мире[284].
Конечно, талант Гоголя уже был признан всероссийским достоянием, и ему не нужно было лишний раз доказывать другим то, что он думал о себе сам и кем был на деле — русским писателем. Но он не хотел, чтобы малороссийское общество и малороссийский материал постигла провинциализация. Отсюда было два выхода. Первый подразумевал создание отдельной и по определению не-русской литературы и культуры, а как итог — и нации, чем вскоре и начали заниматься украинофилы. Впрочем, как уже было сказано, путь этот привёл лишь к расщеплению Русского мира и политическому сепаратизму. В культурной сфере он ожидаемых результатов не принёс и не придал украинской культуре в глазах и великороссов, и многих малороссов равноценности и равновеликости культуре русской. Кстати, вот именно такое отношение и подвергалось остракизму со стороны большевиков, требовавших (в том числе устами Маяковского) вернуть «долг Украине», признав украинскую культуру равноценной и равновеликой русской. Не стоит также исключать и того, что приоритеты у адептов украинства были иные, и проблемы культуры для них не были столь уж самоценными по сравнению с целями политическими.
Но Гоголь не хотел идти по этому пути культурного и национального разрыва, считая его неправильным и губительным прежде всего для самой Малороссии и малороссов. И тогда открывался другой путь: убрать из малорусскости этнографическо-забавную несерьёзность и поднять её на высокий (нравственно и тематически) уровень, при этом сохранив, подчеркнув и усилив её русский характер и русскую первооснову.
Не случайно, что корни казачьей истории (которую он теперь видит как русскую) Гоголь, устами Тараса и прямым авторским текстом, относит к поре гораздо более ранней, чем времена короля Батория и собственно казачьи — к поре древнерусской, к походам киевских князей на Царьград. Тем самым он отходит от традиционно-казачьего взгляда на малороссийскую историю и провозглашает причастность Малороссии (но как русской земли) к Древней Руси и её наследию. Своим художественным словом Гоголь сказал то же, что его друг и единомышленник Михаил Максимович отстаивал в научной дискуссии (1856–1857 гг.) с историком и журналистом Михаилом Погодиным (и одно время тоже близким товарищем Гоголя), причём сделал это на пятнадцать лет раньше него.
Погодин тогда утверждал, что в культурном, этноязыковом и политическом плане Древней Руси наследует только Великороссия и великороссы. Малороссы же («казачий народ») возник позже, после монголо-татарского нашествия; он близок великороссам, но не тождественен им, и потому у него такая же особая и начинающаяся позже история. Максимович же отвергал ту точку зрения на исторический процесс и проблему русскости малороссов и Малороссии, которая была представлена и в «казачьей концепции», и у тех великороссов, кто, как Полевой и Погодин, понимал русскость в её узком смысле. И утверждал, что малороссы — это никакой не «казачий», а южнорусский народ, вместе с великороссами восходящий к Древней Руси, и потому он — неотъемлемая часть русского народа вообще. А история Малороссии вместе с историей Великороссии является единой канвой русской истории. И это ещё один важный аргумент в пользу того, что Великая и Малая Русь должны быть вместе — политически, культурно, национально, так же, как и Гоголь, был убеждён Максимович[285].
