Андрей Марчуков - Украина в русском сознании. Николай Гоголь и его время.
Получался заколдованный круг. Абсолютизация этничности — та самая зацикленность, о тормозящей силе которой предупреждал Белинский, а потом (хотя и гораздо мягче) и Гоголь, — загоняла малороссийский, или уже правильнее будет сказать, украинский мир в провинциальные рамки. Попытка выйти из них, придав этой этничности характер «высокой» культуры (что подразумевало отказ от культуры русской), приводила к сомнительным результатам. Налёт провинциальности или, в лучшем случае, фольклорности сохранялся за украинской культурой и в глазах русских, и в глазах многих украинцев, которым не нравилось, что их загоняют в искусственное культурное гетто и не дают в полной мере приобщаться к русской культуре, объявляя её если и не чужой для них, то уж точно не родной[266].
Особенно это стало очевидным в советское время, когда, собственно, и появилась Украина. Такой её образ продолжал транслироваться и украинской интеллигенцией, и властями (местными и центральными). И даже приобрёл официальный характер: надо было показывать «национальное лицо» Украины, которое и давало ей право существовать как национальной (и даже привилегированной) республике. Не только давление выработанных ранее образов и стереотипов, но в ещё большей степени идеология и принципы национальной политики определяли взгляд на Украину как на край фольклорной экзотики с шароварами, гопаком и девичьими лентами. И творя образ «гопаковской» Украины, каждый преследовал здесь свои цели.
Как и дореволюционное русское общество, власти СССР, конечно, тоже питали слабость к местному колориту. Но главное, они выполняли доктринальные и идеологические установки и не давали укрепиться среди населения УССР (как и среди самих русских по всему Союзу) русскому сознанию, идее национального единства украинцев (вчерашних малороссов) и русских (вчерашних великороссов). Русского фактора власть боялась больше всех местных национализмов вместе взятых[267]. И потому не допускала малейших, самых потенциальных его проявлений даже в культурной жизни страны, не говоря уже о политической.
Само признание наличия в СССР русского вопроса и тем более стремление серьёзно в нём разобраться означало бы коренной пересмотр того отношения власти к русским, на котором строилась вся советская национальная и внутренняя политика. Отношения к ним не как к народу, самостоятельной исторической и национальной личности со своими интересами и нуждами, а как к безликому, безнациональному населению, призванному нести на себе основную тяжесть государственного бремени, не то что не получая за это каких-то преимуществ, но и по целому ряду моментов оказываясь в заведомо неравноправном положении по сравнению с другими народами СССР. А также логично следующий за этим пересмотр превращённого в догму взгляда на русских, украинцев и белоруссов как на три хоть и братских, но разных народа с разными национальными культурами, языками и, соответственно, историческими путями. А пересматривать такое отношение, а с ним и всю свою политику вообще, власти вовсе не собирались.
Местная украинская номенклатура, эксплуатируя этничность, тем самым поддерживала свою этнократическую власть. А третья заинтересованная сторона — украинская гуманитарная интеллигенция — таким способом воплощала в жизнь идейные принципы украинского национального проекта, разработчицей и носительницей которого она являлась, и отгораживала «свою» нацию от русской культуры и сознания (одновременно поддерживая и собственный социальный статус как культурной элиты республики). И эти задачи после 1991 года плавно перетекли в современность, продолжая сохранять актуальность для интеллигенции и властей уже постсоветской Украины.
Вот такие непростые проблемы поднял на поверхность короткий комментарий А. Герцена по поводу гоголевских «Вечеров»…
…Пора «открытия» Малороссии русским образованным обществом давно осталась в прошлом. Малороссию «узнали», подивились её красоте, выяснили, что она — одно из локальных, красочных и неповторимых проявлений русской культуры и натуры. В огромной степени этому способствовали сами малороссы, большинство из которых понимало малороссийский мир, при всей его самобытности, как часть Русского мира. И первый среди них — сам Николай Васильевич Гоголь. Но почему же в памяти остался именно он и его прочтение образа Украины, а не сочинения, порой не менее живые и ладные, других писателей? Думается, что дело здесь не столько в самих украинских произведениях Гоголя, сколько в дальнейшем пути писателя, в его творческом взрослении, в переходе к новым — и другим темам и вопросам, что и позволило ему занять то место в русской литературе, которое он занимает.
Оглядываясь на свой путь, Гоголь писал, что не любил своих ранних произведений, не уточняя, за что именно: за тематику ли, незрелость образов, «гуляющую» по ним чертовщину, свою неопытность как писателя. Некоторые свои работы он пересматривал вновь и вновь, дорабатывая и пытаясь им придать не литературное даже, а нравственное совершенство, выразить с их помощью то, что так хотел и, как ему казалось, всё ещё не мог донести до людей. Это «Портрет», «Ревизор» со специально дописанной к нему «Развязкой» и дело всей жизни — «Мёртвые души», а из малороссийских — лишь «Тарас Бульба» (если не брать в расчёт сокращения некоторых мест в «Вие»). К другим украинским работам Гоголь уже не возвращался, полагая, что эта тема давно им исчерпана — и прежде всего для себя.
Именно последующие произведения Гоголя позволили Белинскому, и не только ему одному, провозгласить его главой русской литературы, а самому Гоголю — иметь право считать себя таковым. Свою миссию, обрушившуюся на него после неожиданной и трагической для русского Космоса гибели Пушкина, он воспринимал как огромную нравственную ответственность. Ведь он наследовал тому, кого бесконечно уважал и перед талантом и личностью которого преклонялся — как особенно цельными и гармоничными, как писательским и общественным идеалом[268].
Фигура Гоголя заслонила собой других литераторов, подчас незаслуженно забытых потомками. И поэтому в памяти остались именно его сочинения на украинскую тематику и тот образ Малороссии, который содержится в них. Именно писателю такого масштаба, как Гоголь, было суждено придать этому образу цельность и завершённость.
Глава VII
«Тарас Бульба»: объединение образа
Пока что между «узнанной» и «признанной» этнографическо-казачьей Малороссией и историческим образом этой земли как «Руси» продолжал сохраняться ментальный зазор, пласты ещё не были сведены друг с другом. А поскольку тот или иной образ — это скорее чувство, ощущение, нежели сухое рациональное познание, то быстрее и надёжнее свести их и сделать цельным могла именно литература — этот кратчайший путь к душе и сознанию и человека в отдельности, и общества в целом.
Только контекст этого поиска стал немного иным. Начиналась новая эпоха — эпоха национализма. Постепенно, с 1830-1840-х годов в общественном сознании России начинает происходить политизация прежнего романтического увлечения «народом», его этнографией и культурой, и утверждаются понятия о «народе» как основе истории и её главной движущей силе. В категориях «народа» начинает осмысливаться и текущая действительность. И Малороссия оказалась в самом центре нового интеллектуального и политического течения. В недалёком будущем её судьба станет одним из главных предметов общественного внимания, а сама она — полигоном, на котором действовало и противодействовало друг другу несколько зародившихся в это время национальных проектов (общерусско-малорусский, украинский, польский), обладавших своими образами этого края: его народа, истории и даже геополитических очертаний и цивилизационной принадлежности. И в поле зрения всё чаще оказывались уже другие территории: помимо Левобережья осмысливались ещё и Правобережье, Волынь, а затем и Галиция. Гоголь застал самое начало этих процессов, но сразу уловил их суть и дал на них свой ответ.
В 1830 году собиратель фольклора и литератор И. В. Росковшенко писал своему коллеге И. И. Срезневскому (в будущем известному филологу-слависту и этнографу): «Если бы явился между малороссиянами гений, подобный Вальтер Скотту, то я утвердительно говорю, что Малороссия есть неисчерпаемый источник для романов исторических. Ни Шотландия и никакая другая страна не может представить таких разительных картин, как Малороссия, особенно с XVI века»[269].
Пускай утверждение о малороссийской истории как «самой-самой» прозвучало чересчур безапелляционно: по своей «пригодности» для исторических романов Малороссия ничем не отличалась от любой другой страны. До известной степени это простительно человеку, неравнодушному к истории своего родного края. Хотя, конечно же, во всём должна была быть мера. В украинской среде вообще благодаря казачьим летописям и «Истории Русов» бытовало идеализированное представление о той эпохе (как в советское время о Гражданской войне), на самом деле отнюдь не романтической, а жестокой и кровавой. Чуть позже на ещё более высокий идеализированный уровень в своих стихах её вознёс Шевченко (причём воспевал он именно её жестокость и кровавость).
