Андрей Марчуков - Украина в русском сознании. Николай Гоголь и его время.
Впоследствии именно эта абсолютизация этничности сыграет с Украиной (и именно с ней как национальным организмом) злую шутку, только закрепив и усилив тот самый «доброжелательно-снисходительный» взгляд. Но «виновато» в этом будет не столько русское общество и уж конечно не Гоголь и его современники, сколько последующие поколения самих украинцев. Притом не малороссов, а именно украинцев — то есть адептов украинского движения и украинской идентичности.
Деятели этого направления (сначала украинофильского, а потом и украинского) начнут абсолютизировать «народ» как единственного представителя украинского этноса, создавая Украине такой простонародно-ярмарочный образ, наполненный (по Белинскому) сплошь «Одарками» и «Прокипами». Другие-то сословия, по их логике, «русифицировались» и «утеряли» связь с народом. То, что русская культура — это их родная культура, либо не принималось в расчёт, либо с порога отметалось. Но главное, что, отталкиваясь от русской культуры и русско-малорусской идентичности ради создания собственных украинских, деятели украинского движения стали всячески выпячивать этничность, именно в ней видя не только исходный материал для национального строительства, но и отличие украинцев от русских вообще.
Результаты такого подхода, для вдумчивых наблюдателей ставшие вполне очевидными ещё в середине — второй половине Х1Х века, в полной мере начали сказываться уже в новую социально-политическую эпоху, совпавшую с наступлением века ХХ. Усилия адептов украинофильства-украинства нередко доходили до абсурда, придавая украинству как национально-культурному и политическому течению гротескный «гопаковско-шароваристый» вид, который приводил в ярость даже некоторых украинских националистов, мечтавших о создании Украины, но Украины — не этнографического заповедника, а современной нации. И, отвергая этот навязчивый, пусть и довольно примитивный, но всё же мирный и безобидный образ, эти люди примутся воспевать «железную волю», «холодную ярость» и героику секиры и немецкого автомата. Однако, создав новый образ украинского национализма, в образ «Украины» они ничего нового привнести не смогут: всё уже было сделано и усвоено до них.
В 1926 году В. В. Маяковский написал стихотворение с весьма соответствовавшим духу тех послереволюционных лет названием «Долг Украине». В этом стихотворении поэт спрашивал современников: «А что мы знаем о лице Украины?» — и приходил к выводу, что сограждане знают об Украине очень мало:
Знаний груз
у русского
тощ —
тем, кто рядом,
почёта мало.
Знают вот
украинский борщ,
знают вот
украинское сало.
И с культуры
поснимали пенку:
кроме
двух
прославленных Тарасов —
Бульбы
и известного Шевченка, —
ничего не выжмешь,
сколько ни старайся.
Ну а из современного могут припомнить лишь «пару курьёзов — анекдотов украинской мовы»[264].
В те годы многие, пережившие апокалипсис революции и гражданской войны, испытывали по отношению к Малороссии (как, впрочем, и ко всей «старой» России) примерно те же чувства, что в своё время поляки по отношению к утраченным по разделам восточным землям, — чувство «потерянного рая». В литературе это ярче всего заметно у М. А. Булгакова и И. А. Бунина. Гибнет Киев — Вечный Город, а с ним и привычный добрый мир Турбиных, который не могут спасти даже «кремовые шторы» на окнах их дома. Исчезает светлая, солнечная бунинская Малороссия, а на её место приходят «красная» Россия и Украина. И если Булгаков ещё надеется на воскрешение, пусть и частичное, былого, то Бунин — уже нет.
Владимир Маяковский не испытывал подобных переживаний. Он воспевал «Украину» — и именно её. Украину новую, коммунистическую, индустриальную, и хотел обратить взор читателя к социалистическому строительству, меняющему то самое «лицо Украины» («Днепр заставят на турбины течь»). И чтобы новое выглядело ещё мощнее и грандиознее, в качестве фона вывел тот самый обывательский «груз знаний». Если же отбросить пафос строительства нового мира, а также украинизаторский раж поэта, требующего разучить украинскую «мову на знаменах — лексиконах алых» и грозящего: «товарищ москаль, на Украину шуток не скаль»[265], то за всем этим действительно можно различить черты некоего коллективного образа Украины, который складывался ещё в ХIХ веке.
Понятно, что он во многом утрирован. Как и то, что стихотворение прекрасно вписывается в общий контекст советской национальной политики, раздающей «долги» всем «ранее угнетённым», как тогда официально объявлялось, народам (и украинскому в том числе) за счёт «ранее угнетавшей» их России и народа русского. Партийными установками объясняется и отношение большевика Маяковского (член партии с 1908 г.) к национальному вопросу и политике украинизации. Скажем, его современник, беспартийный писатель с «белогвардейским уклоном» и к тому же киевлянин, Михаил Булгаков об украинизации, «мове» и «Украине» вообще придерживался другого мнения. Но перечить «генеральной линии» было невозможно даже на страницах литературных произведений. Булгаков мог лишь обозначить мнение тех очень многих, кто не считал «разучивание украинской мовы» приобщением к мировому прогрессу и не видел прямой зависимости между строительством Днепрогэс и украинизацией: в очерке «Киев-город» (1923 г.) — очень осторожно, а в романе «Мастер и Маргарита» (1929 г.) — и вовсе намёками. Но, несмотря на все идеологические издержки, в том образе Украины, что набросал Маяковский, есть и очень верные наблюдения.
Из чего состоит этот образ? Из бытовой стороны и ярких проявлений культуры. Культура — это, прежде всего, Гоголь. Не случайно, что начинает поэт своё стихотворение его словами: «Знаете ли вы украинскую ночь? Нет, вы не знаете украинской ночи!» О Тарасе Бульбе (опять же, гоголевском персонаже) речь впереди, а вот остальные составляющие образа Украины «по-маяковскому» культивировались, прежде всего, именно украинским движением (которое стремилось говорить от лица народа и настойчиво изображало его и себя «угнетённым»).
В первую очередь, это украинская культура, олицетворённая Тарасом Шевченко, поэзию и саму личность которого деятели этого движения ещё со второй половины XIX века начали превращать в национальный символ и своё знамя. И в этом им активно помогала российская либеральная и левая общественность, продолжавшая искать союзников в борьбе с самодержавием и реализовывать свой образ Украины как жертвы царизма.
Немного отступая от основной канвы и обращаясь уже непосредственно к проблемам формирования национальных идентичностей, заметим, что, выводя в качестве символов Украины Гоголя и Шевченко, Маяковский с поразительной проницательностью уловил важную (а может, и важнейшую) черту истории и психологии этой земли. Гоголь и Шевченко — это два разных и даже противоположных друг другу мировоззрения, два разных национальных выбора, два разных духовных пути, совместить которые крайне трудно, практически невозможно, не идя при этом на сознательные спекуляции. Это относится и к их собственной жизни, и к тому, что они своим творчеством завещали потомкам, какой они хотели бы видеть судьбу своей родной земли.
Эта двойственность берёт начало с польских времён, как раз и ставших её первопричиной, и в дальнейшем лишь принимает новые, созвучные времени, обличья, то практически исчезая из политической жизни, то заявляя о себе в полный голос. «Малороссия» или «Украина», в общерусском единстве или отрицая его, с верой во Христа или в украинскую нацию и окровавленный топор, во имя которых можно «проклясть» и самого Бога, — вот её зримое воплощение для второй половины XIX–XX и даже начала XXI века. И от того, какой национально-мировоззренческий выбор делает малороссийское или, теперь, украинское общество, «по Гоголю» или «по Шевченко» оно предпочитает жить, напрямую зависит его судьба. А с ним и судьба России, поскольку Россия и Украина — это своего рода сообщающиеся сосуды.
Владимир Владимирович Маяковский, вероятно даже не отдавая себе в этом отчёта, сумел выразить эту ключевую проблему всего двумя словами, двумя её символическими воплощениями — именами. На то он и поэт. Возвращаясь же непосредственно к нарисованному им образу, отметим, что второй его составляющей стала та самая этничность. Этничность, воплощённая здесь в «борще» и «сале», которую не только подмечали великороссы, но и чуть ли не с конца XVIII века рекламировали сами малороссы (кстати, «благоуханным борщом» восторгался ещё Кулжинский), а затем на полную катушку стали раскручивать адепты украинофильско-украинского движения. Великорусский взгляд плюс автообраз (хотя, может быть, правильнее было бы поменять их местами) и дали такой, пусть и упрощённый, но в чём-то верный срез коллективных представлений об Украине.
