Зоя Копельман - Еврейские скрижали и русские вериги (Русский голос в творчестве ивритской поэтессы Рахели)
Мы вставали до зари. Так рано, что казалось: мгновеньем раньше и застали бы ночь врасплох, подглядели бы, подслушали ее ночные тайны. Первый взгляд - озеру. Оно спало в этот час и чуть серело в рамке сизых, тоже сонных гор.
Один берег - наш, где каждый камешек знаком. Справа, ближе к Иордану, он подымается невысоким холмом, и сколько алого маку, пестрых анемон, желтых одуванчиков празднуют на его склонах свою единственную весну! Слева, где земля ровнее, растет маленькая пальма, под которой, бывало, мечтаешь часами; одинокая, маленькая пальма, неведомо как поднявшая здесь свою венчанную голову. Там, дальше в Тивериаде, заросли олеандров, могучая, нарядная растительность, подчеркивающая щедрость юга. Другой берег - чужой, далекий. Вся ширь Генисаретского озера легла между нами и им. Высятся горы Харана, серые поутру, сиреневые днем, багряные на закате. Влекут к себе, как все потустороннее. Помню, лунной летней ночью наши лодки врезались в песок "другой стороны". Мы ступали по земле, хранящей следы ног праотца Авраама, слушали эхо, когда-то повторившее вещие слова Господни: "Wа-agаdla shmeha", взбирались на зубчатые утесы и глядели вниз в узкие ущелья, где родники поили студеной водой корни старых-старых рожковых деревьев.
Не странно ли, что нам - евреям - ставят в укор жестокость, рассудочность, серьезность в плохом смысле слова - нам, сберегшим в душе для тысячелетий видение, воспоминание, грезу о грезе?!
Как проходил день в "Кинерете"? Заря занималась, когда мы брались за работу. Нас было четырнадцать. Мозолистые руки, босые, загорелые, исцарапанные ноги, задорные девичьи лица, горячие сердца. Воздух кругом звенел от наших песен, говора и смеха. Заступы мелькали в воздухе без устали. На минутку остановишься, утрешь потный лоб краем "кефии"[40]и бросишь любовный взгляд на озеро. Какое оно было благостное. Голубое, голубое, невыразимо голубое, веющее миром, врачующее душу. Кое-где виднелись крылатые рыбачьи барки, скоро задымит крохотный катер, что раз в день перевозит пассажиров из Семаха в Тивериаду.
В полдень мы возвращались на ферму, и озеро было с нами; голубое око заглядывало в окна столовой, голубое око родимой земли.
Чем скуднее была трапеза, тем веселее звучали молодые голоса. Благоденствия мы боялись превыше всего. Мы жаждали жертвы, мученичества, вериг, которыми мы гремели бы во славу ее - родины - святого имени.
Помню, сажали эвкалипты на болотистом участке, в том месте, где Иордан прощается с Кинеретом и мчится на юг, пенясь по камням и заливая низкие берега. Опасно в продолжение целого дня дышать миазмами, и не одна из нас дрожала потом в лихорадке на своем убогом ложе. Но ни одну из нас ни на минуту не оставляло чувство признательности судьбе и работалось почти вдохновенно.
Если томила жажда, кто-нибудь отправлялся к озеру с обычной нашей посудиной - цинковым ящиком из-под керосина. Какое наслаждение броситься плашмя на гравий и пить, пить без конца, словно зверь лесной, погружать в воду пылающее лицо, перевести дыхание и снова пить до изнеможения.
Говорят, что чудесным свойством одарена эта вода: кто однажды попробовал ее, тот должен вернуться в тот край. И не потому ли сыны тоскуют на чужбине по тихим берегам Кинерета, что отцы утоляли у них свою жажду?
В субботний день пойдешь, бывало, бродить по окрестным холмам. Сколько в них прихотливых излучин, сколько уютных, зеленых "вади", где так и осталась бы на всю жизнь. Хорошо шагать по тропинке вдоль берега, пока не покажется городская стена Тивериады с ее круглыми башенками. Она такая старинная, эта Тивериада, что представляется не городом, а рисунком из какого-нибудь учебника истории. Подумать только, что эти камни видели бледное лицо назарейского проповедника, слышали ученые споры талмудистов; конечно, и прекрасную Веронику помнят старые камни...
Генисаретское озеро - больше, чем пейзаж, больше, чем фрагмент природы. С его именем слита народная доля. Тысячами глаз глядит там на нас наше прошлое и говорит сердцу тысячами уст...
Бат-Лаван
Этот палестинофильский очерк совмещает точное ботаническое описание местности, которое само по себе является маркером новой культуры сионистов-земледельцев, изучавших местные почвы, растительность, болезни полевых и садовых культур и получавших прочие полезные сведения о палестинской природе (а у автора за плечами четырехлетняя сельскохозяйственная практика и диплом агрономома), и традиционное еврейское восприятие Обетованной Земли, исхоженной стопами предков и питавшей чаяния последующих поколений обездоленного народа. Будни и святость, будущее и древность соединились и в псевдониме автора Бат-Лаван, то есть "дочь Лавана", - в отличие от традиционно принятого у евреев именования дочери с указанием имени матери (ср. с псевдонимом израильской поэтессы того же поколения Йохевед Бат-Мириам [Железняк]), а сына с указанием имени отца (ср. с псевдонимом писателя старшего поколения Бен-Авигдор [Авраам Лейб Шкловиц]) и реже - матери (откуда пошли многие еврейские фамилии: Лейкин, Ривкин, Соркин и т.п.).
Следом были напечатаны еще несколько переводов -
"Автобиография" ивритского поэта Шаула Черниховского, написанная им по заказу критика Йосефа Клаузнера для журнала "Hа-Shiloah", где тот был в ту пору редактором. Примечательно, что и Черниховский, и Клаузнер прекрасно владели русским языком, но если критик писал и на иврите и по-русски, то поэт из принципа не позволял себе литературного творчества на русском языке, и в итоге перевод "Автобиографии" (опубликован в декабрьских номерах 1918 года) сделала тогда еще никому в литературном мире не известная Рахель Блювштейн.
...очерк "Фихман как литературный критик" -
отыскать эту публикацию не удалось.
Я не помню ничего о нашей переписке -
в архиве "Гназим" сохранилось письмо Фихмана (ед. хр. 92284/1), в котором он рецензирует переводческий опыт Рахели (речь, по-видимому, идет о переводе фихмановского очерка "Al ha-signon" ("О стиле") - Knesset. 1917. С. 313-317). Следует отметить, что Яков Фихман перевел на иврит немало стихов, с немецкого по преимуществу, например из Гейне, а также обозревал современные ему поэтические переводы. В 1919 году он опубликовал серию статей, посвященных проблематике стихотворного перевода, и пытался формализовать критерии оценки этого вида литературной деятельности. Это еще не публиковавшееся письмо Фихмана написано по-русски:
Уважаемая Р.Б.!
В Вашем переводе нет ничего "неточного или неуклюжего", а лишь некоторая излишняя подчиненность оригиналу. Перевод доказывает, что вы прониклись его содержанием и прекрасно его усвоили. Но конструкция еврейского языка - при всем нашем "европеизме" - такова, что дословный перевод с него невозможен. Исправил я чуточку начало, наименее удачное место в переводе. Дальше он идет все лучше, особенно удачна третья глава. Я, к сожалению, слишком занят и, не желая задерживать надолго рукопись, возвращаю ее Вам лишь с немногими пометками. Руководствуйтесь одним правилом: передают идею подлинника средствами того языка, на который переводят, неизбежно игнорируя то, что непереводимо. Это, впрочем, Вам, вероятно, и без моего указания известно.
Вы избрали как раз одну из трудно переводимых моих вещей, в которой преобладает афористический стиль. И все же она во многих местах довольно хороша, особенно для начала. Трогает меня именно то, что Вы избрали такую вещь, которую, вероятно, большинство читателей даже не заметят. Это свидетельствует, что вопросы творчества Вам очень близки. Когда приобретете опыт, Вы сделаетесь хорошей переводчицей.
С приветом Як. Фихман 26/10 [1917]
НЕОПУБЛИКОВАННЫЕ ПОЭТИЧЕСКИЕ ПЕРЕВОДЫ
Перевод фихмановского "Сидона" - не единственный в наследии Рахели поэтический перевод с иврита. В архиве "Гназим" сохранилось переписанное набело рукою Рахели стихотворение, в котором распознается еще один перевод из Фихмана - фрагмент стихотворения "Стояли с самого утра в зените..." (1908, "Meaz ha-boker amdu be-emtza shahak…"), а также черновик и беловик пейзажного стихотворения - как оказалось, перевод четвертого стихотворения из цикла Залмана Шнеура "Маки"[41](1911, "Pragim, IV": "Perah-dagan mul ha-pragim").
Вот эти переводы, которые публикуются тут впервые:
ЯКОВ ФИХМАН
* * *
Немые взоры с самого утра
с тоской стремились к дальним, светлым тучкам.
И, как оне, внезапно стихло сердце.
В него сошел с лазурной высоты
безмолвный, белоснежный сонм мечтаний.
Они крылами нежно приласкали
и окропили благодатью дали.
И вот брожу я с самого утра,
со мной свет дня и тайна туч небесных;
а тихого томленья чистый пламень
от давних дней забытых и прекрасных
к открытым ранам сердца льнет любовно.
Так волны моря после грозной бури
песок прибрежный лижут примиренно...
ЗАЛМАН ШНЕУР
МАКИ, IV
Василек средь алых маков -
бирюзовый, влажный взгляд;
здесь сгорит, младенец кроткий,
твой лазоревый наряд!
Здесь пьянят кипучей страстью
сатанинские цветы;
все сжигает их дыханье,
ты же - нивы вестник ты.
Здесь цветы рвала русалка,
маки красные в венок,
выпал наземь ты и вырос
в дальнем поле одинок.
Ты открыл глазок стыдливый -
вкруг мятеж был ал и дик;
"Зло да здравствует вовеки! -
несся к небу маков крик. <->
Прочь невинность, прочь святыня,
все, что сносит гнет цепей;
как верблюд, томимый жаждой,
мир в пустынности своей.
Обнажи свои глубины,
плащ сорви лазурный твой,
будь и ты багряно-грешным,
словно маки в летний зной!.."
Так глумились злые маки,
так кричали в небеса,
ты внимал им, и слезилась
на глазах твоих роса.
Упованье - в преисподней,
непорочность - в море зла!
Чудом здесь ты голубеешь
в сени Божьего крыла...
И снова перевод из Фихмана удался Рахели, а перевод из Шнеура едва ли назовешь зрелым и совершенным, хотя и формально, и содержательно он соответствует оригиналу. Этот перевод представляет интерес как попытка Рахели освоить абсолютно чуждую ей поэтическую дикцию - и тем самым осознать собственную.
