Зоя Копельман - Еврейские скрижали и русские вериги (Русский голос в творчестве ивритской поэтессы Рахели)
Гостиница поразила нас чистотой (по которой мы так тосковали во все время нашего плавания) и внешней добропорядочностью. Но странным и неприятным был господствовавший в ней "русский дух". Этого мы уж точно не ожидали. Рахель обратилась (понятно, не без душевного трепета) на чистейшем французском языке, а ей в ответ нежданно прозвучал - русский. <…> Мы решили не говорить по-русски, только на иврите. Но что поделаешь? Есть бытовые вопросы, которые мы тогда не умели обсудить на нашем новом языке. Тогда мы решили, что на один час в день, перед закатом, освободимся от обета и будем разговаривать по-русски. И когда наступал этот час, мы с радостью пользовались им прежде всего для того, чтобы декламировать наши любимые стихи. Голос Рахели звенел, желая успеть еще и еще. Затем уж мы обговаривали нашу повседневность, а с появлением звезд возвращались к ивриту[12].
РАХЕЛЬ И МАРИЯ ШКАПСКАЯ: ПЕРЕПИСКА, СТИХИ
Вновь Рахель оказалась в атмосфере русского языка в 1913 году в Тулузе, куда прибыла учиться на агронома - эта специальность была насущно необходима сионистским колонистам-земледельцам. Ее пребывание в Тулузе длилось два учебных года, и пометка "Тулуза, 1915" значится в первой записи в тетрадке с русскими стихами, которую Рахель будет продолжать в годы Первой мировой войны в России[13]. Здесь, в Тулузе, Рахель познакомилась с Марией Михайловной Шкапской (1891-1952), высланной за границу вместе с мужем за политическую деятельность. Думаю, именно Рахель свела Шкапскую с другом своей семьи В.Г. Короленко, который помог Шкапской с публикацией стихов[14]. Знакомство Рахели и Шкапской переросло в задушевную дружбу, отголоски которой явственно звучат в переписке двух разноязычных поэтесс.
Фрагменты этой переписки сохранились: письма Рахели, адресованные М.М. Шкапской, хранятся в РГАЛИ (Ф. 2182. Оп. 1. Ед. хр. 229), а письмо русской поэтессы - в писательском архиве "Гназим" в Тель-Авиве (Ед. хр. 248, 972253/1). Публикация этих документов не только проливает свет на некоторые малоизвестные обстоятельства жизни обеих корреспонденток, но и вводит в литературоведческий обиход неизвестные русскоязычные тексты Рахели.
РАХЕЛЬ - М. ШКАПСКОЙ
№ 1. Почтовая карточка
1916 [Бердянск]
Муся, родимая, вот радость-то! Знать, что Вы в России, это почти осязать Вас, ей Богу! Расскажите же скорей обо всем, обо всем. Вы теперь, как герои Джека Лондона, обвеяны дыханием далеких и неведомых стран.
Я к зиме, если жива останусь, перекочую в Смоленск работать в очаге. Здоровьем очень плоха стала, но до l'heure suprême[15]хочу с Вами повидаться, в Питер к Вам прикачу.
Адрес: Бердянск до востреб[ования]. Рахили Исаевне Блювштейн.
Приписка на полях: Ваше интересное письмо не получила.
№ 2. Письмо
25/ф[евраля 19]16. Бердянск.
Мой милый Мусик, вот и огромное письмо. Расскажу о себе все, как на духу. Скоро год уже как я в России. Год жизни[16]это - бездна жизни, не правда ли? Вначале было невыносимо тяжело, чувствовала себя рыбой на суше, или Антеем в воздухе. Помню, писала кому-то из своих друзей: "дни похожи на медленные капли откуда-то сочащейся воды, но без перспективы сталактитового грота даже в отдаленном будущем". Такое мироощущение бывает и теперь, но лишь моментами, а не как фон. Обычно же я живу напряженно содержательной жизнью и именно "нутренней", много читаю, много вижу людей, вдумываюсь в вопросы, когда-то мне бывшие чуждыми, и чувствую, как ширятся, "раздаются" мои горизонты. Ведь в сущности раньше, не считая общественную подкладку палестинской сельской работы, вся моя жизнь сводилась к сумме эстетических восприятий и узко личных переживаний. Теперь я полезный член общества, а это осмысливает многое. Вот Вы, Муся, говорите: Питер, Москва, музеи, выставки, т.е. опять-таки мое, только мое. Впрочем, возможно, что это у меня только полоса такая, что "общественность" во мне - "вкрапление слюды в гранит", пользуясь выражением Пальтини. Понимаете, что я сказать хочу? Во мне, но не слито со мной органически. Поэтому я так зажигаюсь, читая Ангел Кей[17]. Она громит нас, нынешних воспитателей, за то, что мы создали плебеев духа, развивая в детях социальные инстинкты. Обязательно почитайте ее, если не читали.
Зачем я в Бердянске, Вы спросили. Не задумываясь отвечу: затем, что здесь - море. Ведь в конце концов дети, нуждающиеся в моей близости, найдутся везде, а вот море!.. Ох, Мусик, как я море люблю и как много оно мне дает! И все же скоро расстанусь с ним; общество, в котором я служу, командирует меня в Смоленск, а я горжусь тем, что умею подавлять личное во имя и т.д.
Знаете ли, Мусик, Тулуза наша мне очень памятна. У меня вообще плохая способность приспособляемости, и потому часто осенью я бываю по-весеннему мечтательно настроена. Моя фактическая жизнь перегоняет эмоциональную на несколько месяцев. Вере Ал[ександровне] я много писала вначале, от нее одну-единствен[ную] весточку получила. Ел[изавета] Ник[олаевна][18]и впрямь не умеет писать, как Вы говорите. Мих[аил] Бор[исович] пишет часто[19]. Мы с ним очень сблизились потом перед отъездом. Он все тот же - Роденбаховский[20]. Мне его жалко. Не приходило ли Вам в голову, что жалость страшно деспотическое чувство. Она подавляет все другие и царит безраздельно. Ближе других мне теперь один мой вятский знакомый. У меня к нему интерес человека и нежность женщины, два элемента, из которых слагается "так называемая любовь", по выражению моего брата. Я и любовь, не правда ли комическое соединение? Я и sciences biologiques[21], я и большеглазый еврейский ребенок - другое дело. Тут я chez moi[22]. Мусик родимый, Ваши новые стихи пришлите обязательно!!!
Целую крепко
Ваша Рая
Пишите на такой адрес: Петровская, д[ом] Гальченко, мне.
№ 3. Письмо [ноябрь 1916]
Мусик, отыщите в Петрограде мою сестричку: Торговая 31/14, кв. 18. Она сыграет Вам[23], а [от] ее музыки "расправляет душа крылья смятые". Я на днях поеду в санаторий на берег Черного моря[24]и вернусь здоровая или совсем не вернусь, утоплюсь, как перед Истинным! Хочется к Вам, пишите
Р[ая]
№ 4. Письмо
Моя синекрылая, ephemère, такая тонкая, хрупкая, такая милая... Хочется Вас повидать, как бы это сделать, не удумаю. Пишите больше и пришлите стихи. Какая здесь осень. "Были дали розовы, голубо-багряны". - Помните? А где Палтиель[25]теперь? Как странно, что он меня не знает, а родной мне через Вас. Пишите же,
Р[ая]
№ 5. Письмо 18е [нрзб. 1925]
Марусенька родненькая, уж так-то ли обрадовалась вашему письму! С воспоминанием о вас связаны чудесные часы, молодые, как ваша алая шелковая блузка - (помните ее?). Еще до того, как Мих[аил] Бор[исович] о вас немножко рассказал, я ваши стихи видела в одном сборничке берлинского издательства и пришла от них в совершенный восторг. Страшно хочется познакомиться со всеми вашими дочками, посмотреть, узнаю ли в них маму. Меня, Мусенька, вы [бы] не узнали теперь. Тихая я сделалась. Во всем болезнь виновата; ведь я вот уж два года как больна и не живу, а "дохрамываю жизнь". "Quelle corvée qu'est la vie"[26], говорю я часто, не то, что в Тулузе, когда мир был голубо-багрянен.
Но Ерусалим, Ерусалим тысячелетний утешает меня[27]. Здесь невольно живешь "с глазами, обращенными назад" (ваше выражение). Однажды я спросила у трех моих знакомых: за что мы любим прошлое? Один ответил: "Нашу жадность к жизни не может насытить одно настоящее". Второй сказал: "Настоящее слишком печально, сходя в прошлое". Третий сказал: "Мы любим прошлое оттого, что оно никогда не вернется". А вы, Марусенька, что ответили бы?
Как бы там ни было, но я поглощена археологией. Это мое почти главное занятие теперь. Кроме того, я перевожу на еврейский язык все, что любила на других языках, главным образом стихи французских поэтов[28]. Мусенька, мне так хочется знать, как теперь живется и пишется в России. Как поживают Глеб, Гиля[29], Елиз[авета] Ник[олаевна], Мих[аил] Бор[исович].
Целую Вас нежно
Ваша Р[ая]
Zichron-Moshe, Jerusalem.
На это - или близкое к нему по сроку и несохранившееся - письмо отвечает Мария Шкапская:
