Татьяна Бобровникова - Повседневная жизнь римского патриция в эпоху разрушения Карфагена
— Сципион! Сципион! Открой лицо!
Наконец Публий откинул плащ. Толпа разразилась восторженными воплями и зааплодировала (Plut. Reg. et imp. apoph. Sc. min., 13).
Тут на пристани появился сам царь. Римляне, которые уже были наслышаны о его подвигах, с любопытством смотрели на него как на некое чудо природы. «Насколько кровожадным казался он согражданам, настолько смешным римлянам. Лицом он был безобразен, низок ростом, ожиревший живот делал его похожим не на человека, а на животное. Гнусность вида увеличивала чрезмерно тонкая и прозрачная ткань его одежды, как будто он задался целью искусно выставлять на показ то, что скромный человек стремится обычно тщательно прикрыть» (Justin., XXXVIII, 8–10).
Птолемей приблизился к римлянам с самым льстивым и угодливым видом и принялся что-то говорить. Но Сципион продолжал идти вперед все тем же быстрым шагом, а толстый царь, пыхтя и задыхаясь, бежал за ним на глазах всей александрийской толпы, которая с восторженными криками неслась следом. Сципион наклонился тогда к Панетию и шепнул ему:
— Александрийцы все-таки получили некоторую пользу от нашего визита: благодаря нам, они увидали, как их царь прогуливается (Plut. Ibid., 13).
После столь необычной «прогулки», как выразился Сципион, царь поспешил пригласить римлян во дворец (Diod., XXXIII, 18). При этом он заискивал перед Сципионом с раболепной угодливостью и буквально пресмыкался перед своим знаменитым гостем. Но чем льстивее и униженнее он держался, тем более возрастало гадливое презрение, с которым относился к нему гордый римский гражданин. Между тем римлян ожидало волшебное зрелище.
Дворцы Александрии поражали путешественников. Каждый Птолемей воздвигал себе новый дворец, стремясь затмить предшественников своим великолепием. При этом все эти дворцы соединялись между собой, образуя как бы единое колоссальное здание, которое занимало «четверть или даже треть всей территории города» (Strab., XVII, 1, 8). А то, что открывалось внутри, поистине ослепляло. Сципион увидел такую пышность, такое великолепие, каких не мог даже вообразить себе, хотя был во дворце македонских царей и видел у своих ног сокровища Карфагена. Но двор Птолемеев роскошью и блеском превосходил все, доселе им виденное. Плутарх рассказывает о приемах египетской царицы Клеопатры: «Пышность убранства, которую он увидел, не поддается описанию, но более всего его поразило обилие огней. Они сверкали и лили свой блеск отовсюду и так затейливо соединялись и сплетались в прямоугольники и круги, что трудно было оторвать взгляд или представить себе зрелище прекраснее» (Plut. Anton., 26). Все, служащее наслаждению, превращалось здесь в утонченное искусство. Разумеется, обеды готовили самые лучшие повара мира. Но этого мало. Тот же Плутарх пишет: «Врач Филот, родом из Амфиссы, рассказывал моему деду Ламприю, что… он изучал медицину в Александрии и познакомился с одним из поваров царицы, который уговорил его поглядеть, с какой роскошью готовится у них обед. Его привели на кухню, и среди прочего изобилия он увидел восемь кабанов, которых жарили разом, и удивился многолюдности предстоящего пира. Его знакомец засмеялся и ответил: «Гостей будет немного, человек двенадцать, но каждое блюдо надо подавать как раз в тот миг, когда оно вкуснее всего, а пропустить этот миг проще простого… Выходит, — закончил повар, — готовится не один, а много обедов» (Plut. Anton., 28).
На сей раз предприняты были поистине грандиозные приготовления, ибо Эвергет задумал ослепить знаменитого гостя невиданным великолепием (Diod., XXXIII, 18). Но ни сверкающие драгоценности, ни курившиеся повсюду ароматы, ни чудеса кулинарного искусства не произвели на Сципиона ни малейшего впечатления. Дело в том, что, как пишет один греческий историк, то, что царю казалось самым важным, Публию представлялось вовсе не значительным (ibid.). И он чисто по-римски, со всей присущей ему выразительностью, дал почувствовать это Пузану. Это он великолепно умел делать. Когда, например, они садились за стол, который буквально ломился от всяких деликатесов, Сципион и его друзья, которые во всем ему подражали, клали себе на тарелку лишь немного овощей, говоря, что привыкли к самой простой пище. А когда Птолемей показывал им свои сокровища, можно себе представить, как Публий то выражением скучающего равнодушия, то коротким убийственным замечанием показывал свое полное презрение к хозяину и к его золоту (ibid.).
Вскоре Сципиону сделалось невыносимо скучно у Фискона, который все время «водил их по дворцу и показывал царские сокровища» (ibid.). Он отправился смотреть то, что, по его мнению, «действительно было достойно внимания». Долго бродил Сципион по Александрии. Он смотрел на все с жадным любопытством, смешанным с тем изысканным наслаждением, которое только рафинированно образованный человек может испытывать в местах, овеянных дыханием истории. Ifte бы он ни был — гулял ли по набережной, осматривал ли Мусейон, шел ли по бесконечному молу к Фаросу, — всюду за ним следовала огромная толпа, которая самым бесцеремонным образом его разглядывала, словно какую-то новую удивительную достопримечательность, и громко обменивалась замечаниями на его счет (lustin., XXXVIII, 8, 11). Александрийцы были народом очень насмешливым и злоречивым. Они выдумывали забавные прозвища всем царям и рассказывали о них анекдоты на улицах, хотя за это легко можно было лишиться языка, а то и головы. Поэтому и сейчас они не стесняясь отпускали остроты по адресу Сципиона. Надо полагать, он не оставался в долгу и несколько раз ответил так, что шутник прикусил язык, а вся эта пестрая, шумная восточная толпа разразилась оглушительным хохотом и восторженными криками. Но вскоре выяснилось, что этот суровый и гордый римлянин, этот знаменитый полководец с насмешливым блеском в глазах им чрезвычайно нравится. Они решили про себя, что это очень хороший человек.
Осмотрев Александрию, они поплыли в Мемфис (Diod, XXXIII, 18).
Едва путешественник покидал роскошную столицу Птолемеев, он словно попадал в другой мир. Он оказывался в древнем краю фараонов, который, казалось, ничуть не изменился со времен Тутмосов и Рамсесов. И сердцем, средоточием этой волшебной старины был Мемфис. Оттуда видны были пирамиды, там было святилище Аписа, бога-быка, рожденного от солнечного луча. Страбон, также путешествовавший по Египту, так рассказывает об этом храме: «В Мемфисе есть храмы, и прежде всего храм Аписа… Здесь бык содержится в некоем святилище и почитается богом… Перед святилищем находится другое святилище, матери быка. В этот двор в известный час выпускают быка, в особенности на показ чужеземцам, хотя его можно видеть через окно в святилище, но они хотят видеть его снаружи. После того как бык немного порезвится во дворе, его загоняют назад в собственное стойло» (Strab., XVII, 1,31). Евдокс Книдский, знаменитый философ и математик, ученик Платона, пробыл в Египте, говорят, год и четыре месяца, постигая мудрость жрецов. В святилище «бык Алис облизал ему плащ, и тогда жрецы сказали, что он будет знаменит, но недолговечен» ([Diog. L., VIII, 8).
Невдалеке была другая достопримечательность — город Арсиноя, или Крокодилополь, где обожествляли крокодилов. Тот же Страбон говорит, что, прибыв в город, они пошли поклониться священному крокодилу, жившему в озере. Взяли они с собой лепешку, жареное мясо и кувшин вина, смешанного с медом, ибо, по слухам, крокодил все это любил. «Мы застали крокодила лежащим на берегу озера. Когда жрецы подошли к животному, один из них открыл его пасть, а другой всунул туда лепешку, потом мясо, а потом влил медовую смесь». В это время подошел другой чужеземец; увидав его, крокодил прыгнул в воду и переплыл на другой берег. Жрецы обошли озеро кругом, изловили крокодила, вновь открыли ему пасть и всунули туда новые подношения (Strab., XVII, 1,38).
Римляне смотрели на все с любопытством и изумлением. Сципион был, говорят, поражен всем, что увидел — «плодородием полей, великим Нилом, многочисленностью городов, неисчислимыми мириадами жителей» и полной безалаберностью, с которой управлялся этот благодатный край. Он заметил, что Египет может стать величайшей страной, если им Управлять как следует (Diod., XXXIII, 18). Полибия же египетские дела привели в настоящий ужас. С тех пор он не мог говорить о них без отвращения и презрения. Ему даже тяжело было находиться в этой стране. Он с улыбкой вспоминал по этому поводу эпизод из «Одиссеи», когда враждебные ветры удерживают в Африке Менелая, а тот всей душой рвется на родину, в Элладу. И вдруг он узнает, что боги повелевают ему снова вернуться в Египет!
Разбилось тогда мое милое сердце:
Он мне приказывал снова по мглисто-туманному морю
Ехать обратно в Египет тяжелой и длинной дорогой!
«Осмотрев Египет, послы отправились на Кипр, а оттуда в Сирию» (Diod. Ibid.). Они побывали на Родосе и в Пергаме. Они перешли Тавр и впервые изучили жизнь племен, живущих по ту сторону хребта (Strab., XIV, 5,2). Они наконец приплыли в Грецию и посетили философские школы Афин. «Вообще, обойдя большую часть ойкумены, они решили, что у всех разумная и удивительная жизнь, и вернулись с доброй славой, которую единогласно подтверждали все, и везде вызывали величайшее восхищение. Ибо тех, у кого были разногласия, они мирили друг с другом и убеждали поступать справедливо… а бессовестных умели поставить на место… Беседуя с царями и народами, они возобновляли существовавшую ранее дружбу и своей доброжелательностью увеличивали авторитет Рима». И когда Сципион вернулся, множество городов и общин «отправили в Рим послов, которые хвалили Сципиона и его спутников и благодарили сенат, что он послал к ним таких мужей» (Diod. Ibid.).
