Григорий Амелин - Миры и столкновенья Осипа Мандельштама
По догадке поэта Алексея Пурина, эта вещица – пластинка. И это не просто поэтическое лукавство, а блестящий этюд по философии символа. Не имея решительно никакой возможности остановиться на этом подробно, отметим лишь, что, с нашей точки зрения, это не просто пластинка, а сама символическая структура воспроизведения голоса (музыки), совпадающая с неровной линией Пути. Посох вычерчивает по дороге те же линии, что и игла в своем певучем движении по крутящейся пластинке. “Линия – смена мгновений и жизнь во мгновении…”, – пишет Белый. Греч. gramme -“линия” (grammata – “буква”) как знак темпоральности исходно противостоит сущности, как началу неизменному. Однако, по словам того же Белого, сама линия требует круга: “Вызывает в нас линия мысли о круге…”, потому что “символ сущего – круг”. Движение по кругу символизирует единство вечного и временного, сущности и существования. В пределе сам поэт-паломник мыслится как игла, тело-игла, превращающее географию – в геоглоссию.
II
Швеи проворная иголка
Должна вести стежки святые,
Чтобы уберечь грудь Свободополка
От полчищ сыпного Батыя.
В.Хлебников
Свою итоговую, 1922 года, сборную “сверхповесть” “Зангези” Велимир Хлебников начинает с самого принципа построения текста. Повесть строится из отдельных единиц-рассказов, уподобленных глыбам камней. Герой, поэт и пророк по имени Зангези, alter ego автора, исполняет свои песни со специальной площадки, расположенной на вершине утеса: “Горы. Над поляной подымается шероховатый прямой утес, похожий на железную иглу, поставленную под увеличительным стеклом. Как посох рядом со стеной, он стоит рядом с отвесными кручами заросших хвойным лесом каменных пород. С основной породой его соединяет мост – площадка упавшего ему на голову соломенной шляпой горного обвала. Эта площадка – любимое место Зангези. Здесь он бывает каждое утро и читает песни. Отсюда он читает свои проповеди к людям или лесу” (III, 317-318).
Под увеличительным стеклом будетлянтского будущего Адмиралтейская игла видится игложелезным утесом. С кафедрой нового проповедника на вершине. Герой – нечто среднее между Франциском Ассизским и Заратустрой. И это среднее – русская заумь, эсхатологически просветленная законами числа и верного слога. Увеличительное стекло-чечевица отзовется позднее мандельштамовским:
Моя страна со мною говорила,
Мирволила, журила, не прочла,
Но возмужавшего меня, как очевидца,
Заметила и вдруг, как чечевица,
Адмиралтейским лучиком зажгла.
(III, 95)
Игла сравнивается с посохом. И у Мандельштама, и у Хлебникова посох как сердцевина поэтического бытия и ось мира подобен Адмиралтейской игле. Далее в хлебниковском тексте следуют два гимна – молодости, могуществу и уму человека, множеству “Мы”, знаком которых является буква М:
« З а н г е з и. К Эм, этой северной звезде человечества, этому стожару всех стогов веры, – наши пути. ‹…› Так мы пришли из владений ума в замок “Могу”. ‹…›
Г о р ы, д а л ь н и е г о р ы: “Могу!”
З а н г е з и. Слышите, горы расписались в вашей клятве. Слышите этот гордый росчерк гор – “Могу!” – на выданном вами денежном знаке?» (III, 338-339).
Мироздание вращается вокруг оси могущественного “М” (или “мыслете” в ее кириллическом назывании). Горы своим рифменным эхом оставляют на денежном знаке свой звуковой росчерк – сигнал на ассигнации, тысячекратно увеличивая цену людского могущества. Буйная геологическая складчатость ландшафта свидетельствует о молодости мира, питает его мозг. У Волошина: “Наплывы лавы бурые, как воск, / И даль равнин, как обнаженный мозг…”.
Космологическая игла хлебниковского фонографа вырезает на поверхности земли-мозга бесконечные зазубрины буквы “М” – горы. Стожары – это созвездия Большой и Малой Медведицы с Полярной звездой в центре. Стожар – это кол, шест, вокруг которого ставят стог. Этот шест и подпирает приставную лесенку Мандельштама. Адмиралтейская игла ориентирована по вертикали Полярной звезды и стожара, что будет неимоверно важно для Пастернака.
Хлебников понятен. Это не авангардистская абракадабра и не мистериальное шаманство. Он трудно, медленно, но – понятен. У него нет зауми как таковой. Его “заумный сон” если и порождает чудовищ разума, то только сознанием читателей. Все корневые, буквенные, словотворческие выдумки и построения логически, математически и опытно выверены, имеют совершенно конкретную мотивировку и подоплеку. Отсутствие композиции и полное равнодушие поэта к целому – еще один исследовательский миф.
В своей “персидской”, конца 1921 – начала 1922 гг. поэме, имевшей два названия – “Тиран без Т” или “Труба Гуль-муллы”, Хлебников пишет:
Пила белых гор. Пела моряна.
Землею напета пластина.
(I, 236)
Поэт-дервиш, гуль-мулла (“священник цветов”) ступает по древней земле Персии и для ее освобождения от тиранов раздувает огонь для курительной трубки – младшей сестры граммофонной трубы земли. (Мандельштам и здесь не отстает от Хлебникова.) В 1916 году уже прозвучала “Труба марсиан”, воззвание от имени молодых изобретателей – новых Гауссов, Лобачевских и Монгольфьеров. Новый Эдисон языка, Хлебников подробно описывает работу огромного поэтического граммофона в поэме “Шествие осеней Пятигорска” (1922):
Опустило солнце осеннее
Свой золотой и теплый посох ‹…›
Лишь золотые трупики веток
Мечутся дико и тянутся к людям:
“Не надо делений, не надо меток,
Вы были нами, мы вами будем”. ‹…›
Грозя убийцы лезвеем,
Трикратною смутною бритвой,
Горбились серые горы:
Дремали здесь мертвые битвы
С высохшей кровью пены и пана.
Это Бештау грубой кривой,
В всплесках камней свободней разбоя,
Похожий на запись далекого звука,
На А или У в передаче иглой ‹…›
На записи голоса,
На почерке звука жили пустынники.
В светлом бору, в чаще малинника
Слушать зарянок
И желтых овсянок.
Жилою была
Горная голоса запись. ‹…›
Здесь кипучие ключи
Человеческое горе, человеческие слезы
Топят бурно в смех и пение.
Сколько собак,
Художники серой своей головы,
Стерегут Пятигорск.
В меху облаков
Две Жучки,
Курган Золотой, Машук и Дубравный.
В черные ноздри их кто поцелует? Вскочат, лапы кому
на плечо положив?
Само шествие осеней пяти гор заключает в себе шест – мировой отвес первотворения. К тому же шествие – с посохом солнца. Лучи зажигают деревья осенним золотом. Ветки молят людей о ненужности меры, линейки шеста, потому что люди и деревья – равны; природно соразмерны: люди умирая, прорастают травами и деревьями, а затем, съедая их плоды, опять уходят в глубь земли – извечная хлебниковская тема. Но дух нескончаемых войн и гибель здесь Лермонтова вписаны в горный ландшафт кривым росчерком бритвы. Здесь царствует умирание. Но полное ли? Само имя Бештау аукается с миром. Рифменное эхо “Ау” пятиглавого силуэта Бештау (тюрк. “пять гор”) вдруг превращается в “запись далекого звука” “в передаче иглой”. Необходимо, по Хлебникову: “Рассматривать землю как звучащую пластину…” (V, 161). Бештау записывает звуки на себе, на той же “грубой кривой” гор, что сулила смерть и разрушение. И на этой записи возвращается жизнь – “Жилою была / Горная голоса запись”.
Музыкальная тема оживает золотым мерилом таланта, шелестом листьев-монет, светлыми птичьим щебетом, кипучими водными и скрипичными ключами – смерть переходит в “смех и пение”. Преображаются и горы. “Две Жучки” – это народная этимология местных названий двух вершин пятиглавого Бештау – Юца и Джуца. Но на вопросы, кто приласкает этих псов и кому они протянут лапу? – есть совершенно конкретный ответ – Хозяину, Творцу, Мастеру. Самая знаменитая фирма, выпускавшая граммофоны и пластинки, называлась “His master’ s voice” – “Голос его хозяина” и ее не менее знаменитой маркой, клеймом, меткой было изображение собаки-фокстерьера, слушающей трубу граммофона.
III
В каком-то мире двигалась игла…
Иосиф Бродский
Le p? le attire ` a lui sa fidele cit? …
Ф.И.Тютчев
Начнем мы с пастернаковского стихотворения “Полярная швея”:
I
На мне была белая обувь девочки
И ноябрь на китовом усе,
Последняя мгла из ее гардеробов,
И не во что ей запахнуться.
Ей не было дела до того, что чучело –
Чурбан мужского рода,
Разутюжив вьюги, она их вьючила
На сердце без исподу.
Я любил оттого, что в платье милой
Я милую видел без платья,
Но за эти виденья днем мне мстило
Перчатки рукопожатье.
Еще многим подросткам, верно, снится
Закройщица тех одиночеств,
Накидка подкидыша, ее ученицы,
И гербы на картонке ночи.
II
И даже в портняжной,
Где под коленкор
Канарейка об сумерки клюв свой стачивала,
И даже в портняжной,- каждый спрашивает
О стенном приборе для измеренья чувств.
Исступленье разлуки на нем завело
Под седьмую подводину стрелку,
Протяжней влюбленного взвыло число,
Две жизни да ночь в уме!
И даже в портняжной,
Где чрез коридор
Рапсодия венгерца за неуплату денег,
И даже в портняжной,
Сердце, сердце,
Стенной неврастеник нас знает в лицо.
Так далеко ль зашло беспамятство,
Упрямится ль светлость твоя –
Смотри: с тобой объясняется знаками
Полярная швея.
Обводит глаза лазурью лакомой,
Облыжное льет стекло,
Смотри, с тобой объясняются знаками…
Так далеко зашло.
(I, 460-461)
