Мирослав Попович - Кровавый век
Реформирование общества требовало средств. Их можно было взять только в одном месте – у военно-промышленного комплекса и вооруженных сил. Для этого необходимо было пойти на компромисс с США и странами НАТО и прекратить «холодную войну».
Выход из Афганистана и прекращение «холодной войны» – несомненная заслуга Горбачева перед советскими людьми. О необходимости «вести дело к выходу» из Афганистана политбюро приняло решение еще в 1981 г., но осуществить его коммунистические руководители не могли, потому что боялись «потерять престиж» в третьем мире. В 1987 г. было принято решение и о прекращении войны в Афганистане, и о прекращении виртуальной войны с Западом ракетами с ядерными боеголовками. В декабре Горбачев в Вашингтоне согласился ликвидировать расположенные в Европе 1752 ракеты СС-20 в обмен на ликвидацию 859 «Першингов». Это была чуть ли не капитуляция, но именно настоящий акт, а не чисто символическое уничтожение Берлинской стены, означал прекращение «холодной войны» и переход к новой, мирной эре.
Возвращение из Афганистана
Понятно, что высшее руководство партии и государства пугала прежде всего перспектива развала СССР. Горбачев пошел на Перестройку СССР с унитарного государства на конфедерацию республик в последний момент и под огромным давлением. Вопреки своему политическому правилу, согласно которому он стремился опередить события и дать свободу процессам раньше, чем оказывался под давлением требований снизу, он до последней возможности пытался не замечать центробежные силы, которые начали кромсать СССР уже с первых лет Перестройки. Но когда «капиталистическое окружение» и «мировой империализм» перестали быть реальной угрозой существования и фактором консолидации «новой исторической общности – советского народа», то во весь рост встал вопрос: что же должно быть источником и воодушевлением солидарности советских людей, где супердержава СССР найдет свою легитимацию?
Именно прекращение «холодной войны» и нанесло непоправимый удар по СССР. Исчезла единственная основа сплочения в монолитный лагерь – опасность военной катастрофы. Тускнел, терял очертания и в конечном итоге исчезал «образ врага».
Прекращение «холодной войны» значило, что консолидация всех разнонациональных элементов необозримой страны требует чрезвычайно привлекательной позитивной идеи и большого доверия к лидерам – ее проводникам в жизнь.
Реформа социализма по принципу достройки хвоста и крыльев к автомобилю означала реально демонтаж советской социалистической системы, на что ни Горбачев, ни консерваторы пойти не могли. Консервативного реформирования не получилось, что показали первые два года Перестройки. Нужно было общее видение будущего. И Горбачев все больше сосредоточивался на общих вопросах коммунистической догматики, вызывая нарастающее раздражение членов высшего партийного руководства, которые вынуждены были выслушивать его монологи о марксизме и Ленине, тогда как не было чем заполнить полки советских магазинов.
1987 год был годом 70-летия Октября, и перед руководством КПСС встали вопросы истории, которые нельзя было обойти. Горбачев интенсивно занялся историей партии. Он прочитал Солженицына «Ленин в Цюрихе», произведение произвело на него большое впечатление выразительной характеристикой личности Ленина, – Горбачев почувствовал в Ленине смертного и грешного человека, как почувствовал людьми и лидеров капиталистического мира. Сведения о том, что у Ленина есть еврейские предки и он лишь на четверть русский, усилили его убеждение, что не все можно открывать людям. Особенно большую роль сыграла книга Стивена Коэна «Бухарин», подаренная ему автором. Горбачев укрепился в мысли, что с Бухарина нужно снять проклятие. В конечном итоге из его обобщающего доклада вышло что-то безгранично компромиссное и непоследовательное. На заседании политбюро 31 октября, посвященному обсуждению его доклада к 70-летию Октябрьской революции, Горбачев говорил: «Есть вещи, относительно которых ожидают, что скажем о них больше… Но и меньше говорить нельзя…» Кто-то сказал в зале: «А больше не нужно!»
Горбачев делает попытку возродить процессы, прерванные сталинским тоталитарным переворотом 1928–1938 годов.
Этот поворот был не просто политическим возвращением на 50–60 лет назад. В юбилейном докладе Горбачева отчетливо слышались мотивы, которых не могло быть в ленинском варианте коммунизма. «Мы опять крепко взяли в руки флаг, оказавшийся на каком-то этапе приспущенным, флаг приоритета гуманистической цели как высшей ценности социализма… Все, что работает на человека в экономике, в социальной и культурной сферах, в механизмах управления и вообще функционирования системы, все это – социалистическое». Здесь еще нет признания первичности общечеловеческих ценностей над классовыми и партийными, но уже есть все для того, что скажет Горбачев на Генеральной Ассамблее ООН 1990 года. По крайней мере, здесь уже заложена возможность возвращения к частной собственности в каких-то, пока еще неопределенных, масштабах, – если только это поможет уменьшить «отчуждение человека».
Горбачев восторженно читает Ленина, особенно позднего; он полностью находится в кругу фразеологии и политических иллюзий «настоящего коммунизма с человеческим лицом», обогащенного кое в чем циничным реализмом. Перестройка мыслилась как возвращение к 1921–1923 гг., к эпохе «кооперативного плана», к «новой экономической политике» Ленина и Бухарина.
Новый подход к социализму основывается на идее отчуждения, сформулированной давно в советской философской литературе и означающей возвращение уже не к ленинским истокам, а к молодому Марксу. Главное, говорил Горбачев своему помощнику Черняеву, – «преодоление отчуждения, то есть решение задачи, как вернуть человека в экономику, в политику, в общественную практику, в духовную жизнь общества».[830] Эта фразеология подготовлена псевдогуманистической официальной риторикой времен Хрущева; читатель легко мог перепутать ее с чем-то вроде лозунга «Все для человека, все во имя человека», когда еще во имя «человека вообще» можно было посадить конкретного человека в лагерь или в психушку. Но поворот, который получила хрущевская риторика через тридцать лет, говорит только в пользу этой риторики – она тоже была этапом в разложении посттоталитарной идеологии.
Отчетливый упор на человечности социализма, на его гуманистической природе противоречили и Ленину, и Бухарину. Исчезновение «классовых оценок» меняло также и пространственные координаты социализма. Теперь уже не шла речь о «походе мирового села против мирового города». Можно утверждать, что замыслы Горбачева имели западническую ориентацию. Это было главное внутренне-политическое следствие прекращения «холодной войны», и в этом заключалось основное различие между ленинско-бухаринскими планами и мнимым «возвращением к Ленину» Горбачева 1986–1987 годов.
«Коренное изменение точки зрения на социализм» у Ленина заключалось в переоценке отношения к крестьянину-товаропроизводителю, а в условиях численного преобладания крестьянства в стране – к рыночным механизмам, исходя из того, что западный пролетарат на революцию не поднялся, и маршруты ее будут пролегать через крестьянский Восток. Теперь же, через 60 лет, речь шла совсем о другом: о том, что мы отстаем от урбанизированного Запада с его экономической эффективностью и передовыми технологиями, и нам нужна модернизация при опоре на рыночные механизмы.
Михаил Горбачев
Ленин и в последние годы жизни не имел сомнений относительно необходимости жесткой и жестокой диктатуры. Неэффективности власти и факту появления враждующих кланов в партии он пытался противопоставить не гражданское общество, не сложные инфраструктуры и механизмы политической демократии, а примитивное прямое сочетание властных органов с рабочим классом (через включение в высшие органы «рабочих от станка»). Это оказалось иллюзией, и Перестройка вернулась к идее политической демократии. Название «демократы» полностью оправданно закрепилось за последовательными сторонниками Перестройки. Но демократия Горбачева была непоследовательной, поскольку вариант генсека исходил из однопартийной системы.
Ленин обнаружил глубокую наивность, надеясь, что классовый инстинкт «товарищей рабочих» сможет заглушить борьбу между кланами «молодых» (Троцкого) и «стариков» (Сталина) и восстановить единство партийных рядов, будто гарантированное единой марксистской идеологией и классовыми интересами пролетариата. Для него борьба между Троцким и Сталиным все же оставалась борьбой в рамках одной партии, то есть между политически и классово «своими» личностями. Горбачев до 1988 г. обнаруживает ту же «марксистско-ленинскую» наивность. Установка на яркие личности, а не отчетливые политические течения, не могла не привести к частичным расхождениям между лидерами Перестройки, которые услгублялись с каждым ее шагом. Фактически в партии было в зародыше много партий. На протяжении 1987–1988 гг. процесс оформления реальной многопартийности внутри КПСС дошел до критической точки.
