Антон Нестеров - Колесо Фортуны. Репрезентация человека и мира в английской культуре начала Нового века
Однако самым необычным в этом портрете является присутствующий в нем гороскоп. Наши попытки «рассчитать» его показывают, что это расположение светил наблюдалось на небе 12 декабря 1581 г., в 19.00.[281] Тем самым перед нами точное указание на некое событие жизни Кристофера Хэттона, произошедшее в указанный день. Проблема в том, что в настоящий момент мы не можем это событие назвать. Лордом-Канцлером Хэттон был назначен значительно позже, 25 апреля 1584 г.; канцлером Оксфордского университета был избран в 1588 г.; получил ленту Ордена Подвязки 24 апреля 1588 г., а рыцарем Ордена стал 29 мая 1589 г. – все эти вехи его биографии никак не коррелируют с датой гороскопа, представленного на картине. Правда, весной 1582 Хэттона назначили советником королевы – но и тут зазор между событием и гороскопом на портрете слишком велик…
Епископская Библия 1568 г. Страница, открывающая «Книгу бытия»
Неизвестный художник. Сэр Кристофер Хэттон. Собрание Национальной портретной галереи, Лондон. Экспонируется в музее Лондона.
На другой стороне доски изображена трехрядная композиция: вверху на облаке стоит старец с крыльями за спиной, так же небольшие крылышки у старца на щиколотках. Руки старца разведены в стороны, и в правой он держит серп – атрибут Сатурна. По краям изображения – рассеченная надпись «ТЕМ-PUS» («Время»).
В среднем ряду изображены: в центре, крупно: женщина за прялкой, слева от нее, в меньшем масштабе, – группа из трех человек: пара, идущая под руку в танце, и юноша, играющий для них на виоле. Над головой юноши месяц и надпись: «ACHESIS TRAHIT» («Лахезис прядет нить»). Очевидно, здесь заложена ассоциация с придворными успехами Хэттона: он славился своим умением танцевать, и именно танцы привлекли к нему благосклонность королевы Елизаветы. Справа изображена стоящая на полу зажженная масляная лампа, призванная, очевидно, символизировать свет души. Очевидно, чтение этой композиции слева направо должно навести на мысль о том, что Парки выплетают нить судьбы человека, чтобы от легкомыслия юности он пришел к духовной умудренности зрелого возраста.
В нижнем ряду дана латинская надпись: «DIALOGUS DE TEMPORE/ cuius opus; quondam lysippi die michi guis [sic! – А. Н.] to tempus quidnam operae/ est tibi; cuncta domo, cur tam summa tenes; propero super omnia/ pernix, cur celeres plantae; me leuis aura vechit cur tenuem tua dextra/ tenettonsoria falcem; omnia nostra fecans redit acuta manus, cur tibi/ tam longi pendent a fronte capilli, fronte guidem [sic! – A. H.] facilis sum bene fosse/ capi cur tibi posterior pars est a vertice calva; posterior nemo/ prendere me poterit, talem me finxit quondam sitoinius hospes, et/ monitorem hoc me vestibulo posuit, pulchrum opus artificem laudat/pro juppiter о guam [sic! -A.H.], debuit hoc pigros sollicitae viros». («Разговор о Времени. Чья работа? Некоего Лисиппа.[282] Скажи мне, кто ты? Время. Какова твоя работа? Во всем доме, почему ты стремишься к высшему? Я быстр, я опережаю все. Почему быстры твои стопы? Легкий ветер несет меня. Почему в твоей правой руке брадобрея острый нож? Остро режущая рука срезает все. Почему столь длинны волосы у тебя на лбу? Чтобы тот, кто встретит меня, взял меня за чуб. Почему затылок твой лыс? Потому, что никто не может ухватить меня сзади. Таким создал меня однажды гость из Сикиона и поставил меня здесь у входа, в назидание. Прекрасное произведение – во славу своего творца. О, Юпитер, о, назначение этого – растрясти ленивцев».[283] К. Мозели обнаружил, что надпись на портрете, по сути, является перефразом латинского стихотворения из знаменитой «Emblematum Liber» Андреа Альчиато.[284] Стихотворение это истолковывает эмблему с девизом «In occasionem» (При благоприятных обстоятельствах), где изображена Фортуна, стоящая на колесе посреди бурного моря:
Lysippy hoc opus est, Sicyon cui patria. Tu quis?
Cuncta domans capti temporis articulus.
Cur pinnis stas? Usque rotor. Talaria plantis
Cur retines? Passim me levis aura rapit.
In dextra est tenuis, dic, unde novacula? Acutum
Omni acie hoc signum me magis esse docet.
Cur in fronte coma? Occurrens ut prendar. At heus tu,
Dic, cur pars calva est posterior capitis?
Me semel alipedem si quis permittat abire,
Ne possim apprenso postmod crine capi.
Tali opifex nos arte tui caussa edidit, hospes:
Utque omnes moneam, pergula aperta tenet.[285]
[To работа Лисиппа, родом из Сикиона. – Кто ты?/ Я – удержанная благоприятная возможность, что правит всем. – Почему ты стоишь на цыпочках? – Всегда шатаюсь. – Почему на тебе /крылатые сандалии? – Переменчивый ветер носит меня из стороны в сторону. – Открой, почему у тебя острое лезвие в правой руке? – Этот знак, что я острее острого. – Зачем этот локон у тебя на лбу? – Чтобы ты мог ухватить меня, когда я двигаюсь навстречу тебе. Но ответь, почему твой затылок лыс? – Затем, что если человек даст мне унестись прочь на моих крылатых сандалиях, меня нельзя было поймать, ухватив сзади за волосы. Это для тебя, незнакомец, художник сделал меня с таким тщанием чтобы я стоял, в назидание, в этом портике].
И текст Альчиато, и текст на портрете, несомненно, восходят к одному и тому же первоисточнику: «Греческой антологии» – интересующая нас эпиграмма ходила в конце XVI в. во множестве латинских переводов, один из которых был сделан, в частности, Эразмом Роттердамским. Так «высокая эрудиция» Возрождения в начале Нового времени становилась уже «общим местом» культуры – ибо увлечение эмблематикой в ту пору было модным поветрием, затронувшим самые разные слои социума, а не только образованную элиту. «Книга эмблем» Альчиато, впервые напечатанная в Аугсбурге в 1531 г., уже к 1567 г. выдержала 17 изданий: в Германии, Франции и Италии, породив множество подражаний, поэтому современник Хэттона, увидев стихотворение о Времени, представленное на потрете лорда Кристофера, почти неизбежно должен был вспомнить, что ему уже доводилось встречать похожий текст, только посвящен он был не Времени, а – Случаю. Тем самым оборотная сторона хэттоновского портрета обыгрывала все тот же мотив благоприятного поворота судьбы, который был задан гороскопом на лицевой стороне картины. И тогда две инскрипты на лицевой стороне: «Tandem si. Si Spes mea», можно прочесть как «Если продлится моя надежда [которую я возлагаю на это сочетание звезд]».
Собственно, эмблематика в ту эпоху служила неисчерпаемым источником культурных кодов, по-разному обыгрывавшихся в живописи, литературе, даже в повседневном общении.
Эмблема – особый жанр, соединяющий изображение и текст в единое целое. Классическая эмблема обладала трехчастной структурой: motto – девиз (как правило, не более пяти слов), symbolon – гравированное изображение, subscriptio – пояснительное стихотворение (со временем все больше уступавшее место пространному прозаическому тексту, с многочисленными, порой крайне причудливо подобранными цитатами из античных авторов, Священного Писания и т. д.).[286] Первой книгой эмблем, задавшей эту структуру и породившей жанр как таковой, была «Emblematum liber» Андреа Альчиато, впервые напечатанная в 1531 г. в Аугсбурге и выдержавшая до 1782 г. не менее 130 переизданий по всей Европе.[287]
Общим свойством эмблем было то, что «краткая надпись не столько раскрывала смысл гравюры, сколько усложняла его… Пояснение, в свою очередь, не являлось обстоятельным описанием скрытого в гравюре и краткой надписи смысла, которое исчерпывало бы содержание эмблемы».[288]
Эмблема предлагала зрителю некую тонкую образную сеть, призванную уловить пульсирующий, переменчивый смысл, – приглашала к диалогу и размышлению, задавая мысли направление движения, но вовсе не давала готовых ответов. Один из авторов той эпохи, писавший об эмблемах, Ахилл Боккий, сформулировал это следующим образом: «Не возомни, любезный читатель, что сии изображения, зовомые эмблематами, которые дошли до нас издревле, сотворены из ничего, и значения, которые они предлагают, могут быть так просто поняты; они скорее оболочки, которые скрывают неизменное и вечное знание, дабы дурные и испорченные люди не осквернили Святость и Святыню, то святое и священное знание, которое должно быть открыто и доступно лишь добрым, и только им, ибо они лелеют свою сияющую чистоту и отвращаются от всякого низменного чувства».[289] В этом отношении вся культура, возникшая вокруг эмблем, была воплощением свойственного позднему Возрождению и Барокко стремления, выраженного в словах Бенвенуто Челлини о том, что истинный мастер «призван находить невидимые вещи, скрытые в тени естественных предметов, и воспроизводить их своей рукой, являя взору то, чего, казалось, ранее не существовало».[290]
Характерно, что по мере развития традиции emblemata многие издатели предлагали читателям книги, где присутствовали только symbolon и motto, тогда как для subscriptio были оставлены в поле листа специальные рамки, которые читатель мог заполнить сам. Примером тому может служить изданная в 1593 г. во Франкфурте книга «Emblemata nobiliati et vulgo scitu»,[291] оформленная гравюрами Теодора де Бри. И помня о такого рода изданиях, мы точнее поймем слова нидерландского художника и гравера Карела ван Мандера, заметившего, что для понимания эмблематических образов «надобны смекалка, воображение и тонкое чутье, но не робкая нерешительность… всякий человек наделен правом разрешать сии сюжеты своим собственным умом и интеллектом».[292]
