Мирослав Попович - Кровавый век
Решительный разрыв с либерально-консервативной эсхатологией прокламирует постмодерн.
Лидеры французского постмодерна в молодости, в конце 1950-х гг., пережили ренессанс и кризис марксизма в его новейших вариантах и не ищут возрождения левых или коммунистических идеалов середины века, даже в форме еврокоммунизма. Деррида, который никогда марксистом или коммунистом не был, написал книгу на защиту Маркса в 1993 г., – но Маркса как призрака, требующего справедливости.
Чтобы понять природу постмодернистского протеста против торжества неоконсерватизма, стоит сначала обратиться к ключевым представлениям о человеческой взаимосвязи, сочетания индивида с социальным целым.
Выше была приведена цитата из Деррида, которая характеризует всякие войны (потому что для него все войны в конечном итоге есть межэтнические конфликты). Войны руководствуются «архаичными фантазмами и концептами, примитивным концептуальным фантазмом сообщества, государства-нации, суверенности, земли и крови». Правда, Деррида игнорирует войны гражданские, но и они в конечном итоге руководствуются не менее архаичными фантазмами сообщества – сообщества бедных против богатых. Это значит, что личность для того, чтобы вступить в войну, должна раствориться хотя бы отчасти в сообществе, приняв ее фантазмы, потеряв себя и право жить будущим, сферой идеального и мнимого, что отныне определяет смысл обиходности и личной жизни, которыми можно пожертвовать. «Вступить в войну» можно трактовать и метафорически, рассматривая классовую или межэтническую борьбу как эвентуальность войны или даже прелюдию к ней. В обществе, где все проблемы в конечном итоге сводятся к соревнованию двух больших групп населения, – бедных и богатых, – отношения между людьми опосредствованы политическими посредниками, как отношения между этносами – посредничеством «наций-государств». Не наилучшим примером такой общественной организации была система «ферайнов» в социал-демократии Веймарской Германии, где вся жизнь рабочего – социал-демократа от детского садика до похоронного бюро проходила в политизирующем гетто.
И большие социальные движения, и сугубо индивидуальные переживания социальной несправедливости всегда имеют индивидуальные мотивации. Бедность, как показал еще Гоголь, а за ним Достоевский, переживается людьми как унижение, и борьба за кусок хлеба является борьбой против унижения. Не только Леонард Нельсон открыл фундаментальную роль чувства достоинства как движущую силу общественного организма – это показал уже Кант.
Современное общество западного образца ограничило давление бедности, но не ликвидировало все источники унижения и не гарантировало достойного существования каждому. Напротив, повышение жизненного уровня низших слоев населения в условиях информационной открытости общества обострило потребность в достоинстве и ощущение социальной несправедливости. Не стало меньше и стремлений к объединениям в политические группы с целями, которые простираются далеко в будущее. Однако смысл истории и моральная оценка настоящего времени все меньше ориентированы на отдаленные цели, к которым якобы дрейфует общество, и все больше апеллирует к самоутверждению личности. Ненасильственные движения, ярким вождем одного из которых был Мартин Лютер Кинг, стремятся быть моральными не в силу своих целей, а по самой своей природе.
Мартин Лютер Кинг в кругу семьи
Отношение к будущему – это отношение к надчеловеческому, над-индивидуальному в нынешнем, современном «модерне». Если человек находит свое «Я» только в коллективности, только отчуждаясь в надличностную сферу, доступ к которой возможен лишь через полное доверие к ценностям и решениям сообщества, тогда жизнь превращается в самопожертвование и ожидание «благой вести», реализации принципов, заложенных в «светлом будущем».
Перевернула ли эта постмодернистская идеология мир? Стала ли она симптомом новой эры, которая покончила как с марксистским, так и с неоконсервативным «вторым пришествием»?
Обращаясь к политической и экономической реальности, можем сказать, что кардинального переворота не произошло. Но если идет речь о духовном мире человечества и механизмах цивилизационного развития, то постмодерн, можно считать, стал важным симптомом.
Постмодерн не создает альтернативный мир политики или альтернативной левизны. Он претендует на позицию над всеми политическими мирами, пренебрежительно и иронически оценивает сами социальные идентификации и оценки. За этим кроется в действительности не позиция «над столкновением», не политическая незаангажированность, а стремление отделить мир социальных действий, конформных и политически оформленных как элементы мирового порядка, от мира моральных социальных оценок.
Постмодерн не отбрасывает идею прогресса: он требует осмысления ситуаций развития, исходя из самой ценности индивида. Не из будущего, не из идеалов и принципов, а исходя из обостренных болевых ощущений современности.
Индивид конечен и смертен. Связь с будущим возможна только через предел индивидуального существования, через смерть, через Стикс, Океан, через Левкадскую скалу, которая на грани «этого» и «того» мира.
Критика Модерн начата Хоркхаймером и Адорно еще в годы войны, и они избрали в качестве модели для своих рассуждений «Одиссею». По мнению авторов «Диалектики Просвещения», гомеровский Одиссей постоянно убегает от мифов, спасаясь с помощью все новых и новых мифов. «Именно тоска по родине порождает приключения, с помощью которых субъективность – чья самая давняя история представлена в «Одиссее» – спасается от доисторического мира. В том, что понятие родины противостоит мифу, – который фашисты лживо хотели выдать за родину – заключается самый глубокий парадокс эпоса».[810] По этому поводу Хабермас замечает: «Возрождающие силы, ритуальное возвращение к корням (которое, как показал Дюркгейм, обеспечивает социальную солидарность) является жизненно необходимым для коллективного сознания. Однако в такой же степени необходим и чисто иллюзорный характер этого возвращения к корням, от которых каждый член родового сообщества – по мере того, как он формирует свое «Я» – должен постоянно избавляться».[811]
Эти толкования мифа об Одиссее можно было бы обвинить в произвольности и модернизации – ведь существуют более-менее точные и надежные методы анализа мифов. Само выражение «истинная интерпретация» вызвало бы протесты в постмодернистской среде, которая не в ладах с понятием научной истины. В конечном итоге, оставим эту проблему открытой: примем вслед за Хайдеггером, что существует всего лишь «событие истины», а как именно она происходит, как отбираются истины и отделяются от ошибок, – детали этого «события» оставим вне нашего внимания. Поиски Телемахом своего отца и поиски отцом, Одиссеем, пути обратно к родине для «постмодерного» Джойса были поисками сочетания в духовной Европе ее языческо-античного и средиземноморско-еврейского наследия. Для Хоркхаймера и Адорно, горьких критиков Просвещения, Одиссея была иносказанием драматичной истории и античных и просвещенческих попыток освободить личность на основе проекта рационализма – истории, которая оказалась беспрестанным повторением мифологии при попытках найти корни личости в «своем» древнейшем сообществе.
В непрестанной одиссее человеческого духа происходят прорывы к будущему через Стикс, который отделяет мир мертвых от мира живых, – ведь будущее отделено от нашей конечной жизни Левкадской скалой, мимо которой беззаботно странствует Одиссей. Эпос Гомера совмещает черты фольклорного сказа о хитром сопернике богов с поэтикой «шаманского полета» через страну богов и мертвых. Странствия Иисуса Христа по человеческому миру имеют черты такого же священного путешествия, только «наизнанку» – в смертном человеческом мире путешествует Бог в ипостаси Ешуа из Назарета. Но если Одиссею необходимо найти спасение в своей отчизне через испытание, то Христу нужно выпить до дна чашу человеческих скорбей для избавления человечества, для большого сакрального искупления. Страшнее всего, что его ожидало на этом пути – даже не смертная угроза, а легкость, с которой ему в пустыне Негев сатана-Мефистофель предлагал обойти все трудности. Поддавшись на искушения в пустыне, Христос впал бы в большой фаустовский грех – ради большой цели отдал бы бессмертную душу. Суть дьявольских искушений – в приравнивании моральной силы духа к земной власти, власти голода и добровольного рабства на основе веры в чудеса. Отбрасывая коварные предложения нечистого, Христос отстаивает независимость морального закона в нас самих, его символизирует в Евангелии чистая вера без корыстных рассуждений и рациональных расчетов.
