Роберт Уилсон - Иштар Восходящая
Подлинная печь (когда «Материя» уже «промыта» — Р.А. Уилсон) это лишь крошечная оболочка; ты должен брать ее в руки со всей осторожностью… что же до самой работы, она не слишком хлопотна; даже женщина может заниматься ею. С моей стороны, я думаю, что женщина вообще подходит для этого ремесла более мужчины, потому что в некоторых вещах женщины более аккуратны и терпеливы в работе со всякими деликатными предметами…
Я чуть не забыл сказать тебе о той субстанции, что является всем во всем, и это величайшая трудность в нашем искусстве — имя ей огонь. Очень тщательно нужно отбирать пропорции и режим работы; придерживайся здесь следующего правила: «Не позволяй птице взлететь прежде птицелова». Заставь смесь высидеть, пока добавляешь огонь, и будь уверен в успехе. Завершая, я должен сказать тебе, что философы зовут этот огонь очищающим огнем натуры, он не есть творение рук человеческих; точно также, говоря о воде, мы не имеем в виду обычную воду. Словом, без этого очищения ничто не может проявиться в мире… Наша Материя представляет очень тонкую субстанцию, подобную сперме, она почти живая. Хотя, говоря по правде, в ней совсем небольшая частица этой самой жизни…
«Пусть же тот, кто не близок к Протею, обратится к Пану».[18]
Такой текст предназначен сбивать с толку обычного читателя и ему это успешно удается. «Птицей» здесь называется сперма, которая при должном результате начинает отводиться в мочевой пузырь, а не выводиться через эякуляцию (хотя Воган, как и Бруно и восточные тантристы, возможно, верил, что она поднимается по позвоночному столбу к головному мозгу). «Работа» это неподвижное сидячее совокупление. Запутанное «огонь», что также и «очищает» это экстаз, к которому приводит работа. «Материя» это опять же сперма — заметьте, как изящно Воган скрывает и открывает это. Обращение к Протею, богу трансформаций, и Пану, богу сексуальности, представляет собой еще один намек. Если читатель не понял, что такое «подлинная печь», стоит отослать его к стихотворению Донна Алхимия любви, где всё и объясняется:
Как химик ищет в тигле совершенство,
Но счастлив, невзначай сыскав
Какой-нибудь слабительный состав…
С таким обширным культурным багажом наш читатель сразу должен сообразить, что экстравагантные метафоры у поэтов вроде Видала, Сорделло, Чосера, Шекспира, Донна это не просто угодливая лесть прекрасной даме, но серьезные философские заявления, часто противоречащие базовым положениям нашей анально-патриархальной культуры. Здесь особенно частотны уподобления дамы сердца богине, что является важной частью психологического настроя любовной поэзии и связанного с ней своеобразного ритуала или культа. В тибетских практиках тантры женское начало буквально ассоциируется с Шакти, божественной супругой Шивы. Суфии, ограниченные патриархальностью исламского монотеизма, сделали ее ангелом, посредником между Аллахом и человеком. Ведовские ковены именуют женскую сущность Великой Богиней-матерью, а Алистер Кроули наставлял учеников визуализировать ее в виде египетской богини звездного неба Нуит.
Когда антрополог Уэстон Ла Барр сказал: «Матери рождают магов, отцов, богов», он имел в виду, что магическое либо шаманское состояние транса — это возвращение к груди вселенской матери, в то время как религия направлена на умиротворение пугающего мужского божества, который является колоссально расширенным образом карающего отца. Границы здесь не всегда можно четко провести — тантра существует вообще в рамках патристского индуизма, а суфийская сексуальная магия — в рамках мусульманской веры в Аллаха. На Западе патриархальность приобрела самые экстремальные формы: никаких соперников у Иеговы в ближайшее время не предвидится, кроме, разве что, равной ему богини; поэтому магико-матриархальные культы практикуют почти подпольно, маскируясь под псевдонауки вроде алхимии, либо выражая свои идеи в поэзии. Но даже в таком скрытом виде религия всегда видела в поэзии своего соперника, считая ее в каком-то смысле «странной». Так происходило во всех анальных культурах: власть поэзию либо сознательно игнорировала либо пыталась подчинить своим интересам. (Если соперник любезно соглашался умереть молодым, то получал в таком случае прощение и становился мучеником, как случилось с Диланом Томасом, или кем-то вроде светского Христа). Как пишет Роберт Грейвс в Белой Богине, подобное предубеждение против поэзии в Англии было столь сильно, что поэты, когда их заставляли определить свой род деятельности (в суде или правительстве), вынуждены были называть себя «преподавателями», «романистами», «историками» и вообще кем угодно, кем они были кроме, собственно, поэтов.
В Маммоне и Черной Богине Грейвс замечательно обобщает смысл отношений между поэзией и древними матриархальными культами:
Деятельность поэта, в целом, более интуитивна, нежели интеллектуальна; но суждения его всегда ясны и последовательны. Симптомы транса, во время которого рождается поэтическое произведение, на порядок отличаются от тех, что вызваны медиумическим трансом, хотя оба этих пути и кажутся ведущими к раскрытию внутренней духовной силы. В поэтическом трансе, который предсказуем не более мигрени или приступа эпилепсии, эта сила традиционно олицетворяется древними богинями-Музами…
Почти у каждого поэта есть своя Муза, идея же эта была заимствована в раннем европейском средневековье из суфийских источников в Персии и Арабском Востоке.
Поэзия и магия базируются на вере в то, что мысль, идея способна создавать свою собственную реальность — сэр Джеймс Фрэзер в Золотой ветви назвал эту теорию «всемогуществом мысли». Фрейд, в комментариях к антропологическим изысканиям Фрэзера в Тотеме и Табу доводит эту цепочку до власти ребенка, громкими криками выражающим свое желание, чтобы заставить исчезнувшую мать таинственно появиться в очередной раз и предложить изобильную грудь. Не случайно во многих поэмах, начиная от Одиссеи и до Поминок по Финнегану Джойса, содержатся магические «заклинания», призывающие богиню возникнуть вновь.
Теперь мы видим, что знаменитый подвиг Гийома Аквитанского, отца Элеоноры, который осмелился выстроить в своих владениях что-то вроде личного гарема или борделя, выглядящего внешне точь-в-точь как монастырь, был не просто шуткой. То, что сейчас называется «монастырем», при матриархате было местом иерогамии, сакральной проституции и сексуальной магии; возможно, что Гийом сознательно пытался возродить эти течения. И когда Элеонора прокатилась по Иерусалиму с обнаженной грудью, это было не только обращением к высшим силам. Во многих инициатических школах существовало традиционное требование совершить некий публичный акт, имевший глубокое магическое значение и отделявший инициируемого от той массы покорных рабов, что подчиняются существующей системе. Выставляя на обозрение всей Святой Земле, средоточию главных патриархальных религий — иудаизма, христианства и ислама — символ матриархальных ценностей, Элеонора демонстрировала верность древней богине-матери и призывала образ ее возродиться.
Если так, то ей это отчасти удалось … и удается до сих пор.
Запрет на обнажение груди вообще достаточно странный, если рассматривать грудь как аналогичное средство привлечения внимания у животных. Никто еще никогда не слышал о павлинах, которые стыдятся своего роскошного хвоста, золотой рыбке, которая прячет огненно-желтый блеск своей чешуи, львицах, брезгующих своей брутальной красотой. Только современная женщина (если только она не профессиональная топлесс-танцовщица), по-прежнему еще во власти тех процессов, которые в 1930-х годах описал психолог Джон Флюгель:
Женщина, к примеру, может удержаться от танца в сильно декольтированном платье по нескольким причинам: а) она одновременно и страстно желает получить наслаждение, чувствуя и видя свою обнаженную грудь, и чувствует смущение и стыд перед собой за то, что вообще позволяет себе думать об этом. Здесь, таким образом, сталкиваются два импульса — скромность и желание. б) она не испытывает тех угрызений совести, о которых я упомянул, и свободно любуется своим отражением в зеркале, хотя еще побаивается вызвать чрезмерное сексуальное желание у предполагаемых партнеров; в этом случае скромность опять же соперничает с желанием, но теперь речь идет не о своих чувствах, а об ощущениях других людей. в) надевая платье, она тут же преодолевает ощущение гадливости от своего собственного тела… Скромность здесь противостоит чувству отвращения, которое женщина сама в себе взращивает и лелеет… г) Так как ей самой доставит удовольствие платье с низким вырезом, она размышляет о том шоке, который произведет ее внешний вид на некоторых знакомых пуританского нрава … Тут скромность опять же борется с ощущением омерзения… но уже не своим, а своих знакомых.[19]
