Вера Еремина - Классическая русская литература в свете Христовой правды
Ребятишкам хотелось под танки.
Не досталось им даже по пуле,
В ремеслухе живи да тужи,
Не дезнуть, не рискнуть, но рискнули
Из напильников делать ножи.
……………………………
На стройке немцы пленные
На хлеб меняли ножики.
В отличие от Рубцова, в отличие, тем более, от Твардовского, Высоцкому удалось стать и лирическим поэтом.
Телефон для меня, как икона,
Телефонная книжка – триптих,
Стала телефонистка Мадонной,
Расстоянья на миг сократив.
Кстати, сразу же видны родовые черты, – конечно, это Марина Ивановна Цветаева; это ее интонация. Высоцкий, действительно, черпал у нее щедрой рукой; он не получил литературной школы, но, оказывается, получил серьезную литературную выучку – учится-то он умел. Высоцкий хорошо проштудировал и Блока и Марину Цветаеву. Когда мы смотрим его лирические образцы
Не ведать мне страданий и агоний.
Мне встречный ветер слёзы оботрёт,
Моих коней обида не догонит,
Моих следов метель не заметёт.
Интонация-то – знакомая: (А. Блок, “Поэты”)
Пускай я умру под забором, как пёс,
Пусть жизнь меня в землю втоптала,
Я верю, то Бог меня снегом занёс,
То вьюга меня целовала.
У Цветаевой он, пожалуй, взял еще больше – у Цветаевой он взял вот этот навык баллады, но только у Цветаевой баллада – это раннее ее состояние, а в зрелом состоянии она будет писать поэмы: поэму “Горы”, поэму “Конца” и так далее. А ранняя Цветаева – “Романтическая баллада”
Заря малиновые полосы
Уже роняет на снегу,
А я пою нежнейшим голосом
Любезной девушки судьбу.
Про то, как редкостным растением
Цвела в светлейшей из теплиц
В высокосветском заведении
Для благороднейших девиц.
Но в том‑то и дело, что это пишет молодой поэт, а Высоцкий обращается к балладе будучи поэтом зрелым. Он пишет баллады не только для себя; он пишет баллады от женского лица, сначала для Марины Влади, своей второй законной жены. Но только “Я несла мою беду” – это бессмертное произведение и как раз из жанра баллады.
Я несла мою беду
По весеннему по льду.
Надломился лед, душа оборвалася,
Камнем под воду пошла,
А беда, хоть тяжела,
А за острые края задержалася.
Что за беда? Ведь баллада-то - о супружеской измене и слово “супружеская измена” ни разу не названо – всё загнано в подтекст и всё читается.
И с тех пор, с того вот дня
Ищет по свету меня,
Слухи ходят вслед за ней с кривотолками,
А что я не умерла
Знала голая ветла
Да еще перепела с перепёлками.
Кто ж из них сказал ему,
Господину моему,
Только выдали меня, проболталися.
И от страсти сам не свой,
Он отправился за мной,
А за ним беда с молвой увязалися.
Высоцкий знает вот эту народную интонацию и, во всяком случае, народную лексику: господином именуется законный муж; любовник именуется сначала – любезным другом, а потом просто – бедой или несчастьем.
Он настиг меня, догнал
Обнял, на руки поднял.
Рядом с ним в седле беда ухмылялася.
Но остаться он не мог,
Был всего один денёк,
А беда на вечный срок задержалася.
Владимир Высоцкий свои шедевры сразу отдавал гитаре, но он недаром показывал свои музыкальные произведения и Денисову, и Шнитке; и оба говорили, что, казалось бы, всё просто, но “мы так не умеем”. Пожалуй, они говорили правду.
Высоцкий формировался еще под одним определяющим влиянием. Это определяющее влияние - Любимова Юрия Петровича. Именно потому, что родной отец, который возвращался с фронта в 1945 году, когда сыну было семь лет, который потом расходился с матерью (де-факто, чтобы не портить анкеты). Высоцкий такого отца только терпел. Ему, конечно, нужен был второй отец, которого можно было бы уважать и любить, которому он позволял даже бить себя (это для него было много).
На одном из юбилеев Любимова Высоцкий специально как подарок принес свою песню “Он не вышел ни званьем, ни ростом”
Он не вышел ни званьем, ни ростом,
Не за славу, не за плату -
На свой необычный манер
Он по жизни шагал над помостом
По канату, по канату,
Натянутому, как нерв.
Конечно же, это про Любимова.
Но, пожалуй, больше Высоцкий пишет о себе, и свой социальный статус (уже новый) у него лучше всего выражен в “Козле отпущения”.
Но заметили скромного козлика
И избрали козлом отпущения.
А перед этим сказано
Толку с него было, правда,
Как с козла молока.
Но вреда, однако ж, тоже никакого.
Но он-то козлик, а вокруг бегают волки и медведи советские, вот он, в конце концов, на них и обернулся и пообещал:
Отыму у вас рацион волков
И медвежие привилегии.
Не один из вас будет землю жрать
И помрёте вы без прощения.
Отпускать грехи кому? - Это мне решать,
Это я - козёл отпущения.
“Козел отпущения” – это формула тайной власти Высоцкого. Тайная власть его, пожалуй, была не меньшая, чем тайная власть Толстого. Когда Толстого вызвал начальник 3-го отделения князь Орлов, то тот отвечал: - Передайте князю, что я хожу только в знакомые дома. - Но как же я скажу об этом князю, он же мне не поверит? - Князь не верит своим подчиненным? Это не хорошо.
Это как раз тот самый почерк, это то самое, что когда Александр III спросил Александру Андреевну Толстую, фрейлину двора и к этому времени и воспитательницу, - кого Вы считаете самым популярным человеком в стране? Она ответила – Льва Толстого. Он только руками развел. Александра Андреевна Толстая, правда, заметила, что у Льва Толстого есть социальный соперник – Иоанн Кронштадский.
Высоцкий стал не только народным поэтом, но и народным вождем; он чувствовал себя безусловным нравственным авторитетом и таким, которого ни патриарх Пимен, ни наш епископат и близко не имел.
Надо сказать, что отношения с верхами у Высоцкого были весьма и весьма неоднозначными. Одно то, что его пускали “гулять” не только по всей стране, но и по всему миру – это о чём-то говорит.
Так называемая, первая дама страны, Брежнева держала литературный салон. В этот литературный салон приглашались (не допускались, а приглашались) Евтушенко, Вознесенский – вот эта модная публика, модные корифеи конца 50-х, начала 60-х годов. Там на положении самой желанной гостьи была Марина Владимировна Полякова, она же Марина Влади. Вот это
Да, у меня француженка жена,
Но русского она происхожденья.
Марина Влади русский язык знала и говорила без малейшего акцента. Кстати, ее к жене Брежнева постоянно приглашали в качестве французко-русской переводчицы.
Высоцкий и катался в Париж к ней, а она приезжала сюда и это, пожалуй, была единственная форма семейной жизни, которая как-то подходила к его характеру. Тут было всё: она приходила к Любимову плакать, жаловаться и что, вообще, “его нужно нянчить”. Но это тоже всё – были подмостки, это тоже был наполовину театр.
Кроме того,
Ей отдам я дом свой в Персии
Пусть берёт сестру-мегерочку
На отцовские сестерции
Я заведу себе гетерочку.
У гетер хотя всё явственней,
Но они не обезумели.
У гетеры всё безнравственней,
Зато родственники умерли.
У Высоцкого там были скверные отношения с ее родной сестрой Татьяной Владимировной Поляковой. В конце концов, та размолвка, которая произошла у них перед самой его смертью, - как раз потому, что он не приехал на похороны Тани Поляковой.
Власть Высоцкого признавали все. Высоцкий со своей Мариной Влади регулярно бывал у Святослава Рихтера - и по тому раскладу 70-х годов это был, скажем, высший свет. Но не в этом заключалась тайная власть Высоцкого. Она заключалась в его глубоком осмыслении тех социальных процессов, которые проходили в стране. В это отношении он оказался умней Солженицына, потому что Солженицын в своем Вермонте про своих, там, явных, полу‑явных сотрудников или, по крайней мере, сочувственников мог говорить только положительно: про какого-нибудь Барабанова, еще про каких-то двух бывших математиков; или даже про Карякина, уж не говоря о таких людях, как Борис Можаев.
