Вера Еремина - Классическая русская литература в свете Христовой правды
Но то же самое наблюдалось в Петербургский период России, что у такой махины нет даже идеологии, а одни штыки; а штыки можно распропагандировать в одну ночь, как это и было сделано в 1917 году.
Всё это подогревается самиздатами, тамиздатами, но чувствуется, что это не удовлетворяет. Самиздатом пытается выпускать Максимов – “Семь дней творения”, особенно глава (несколько получше) – “Двор посреди неба”. Что‑то такое пытаются выпускать, но с Солженицыным всё это не идёт ни в какое сравнение, да и уже – это обветшалая идеология. Ведь Максимов, настоящее имя которого по паспорту Лев, названный так в честь Льва Троцкого, и у него идет, как бы из сундуков вынутая, идеология 30-х годов. У Солженицына в “Круге первом” носителем такой идеологии является Абрамсон, который вспоминает 30-й год и ссылку с Сатаневичем (фамилия подлинная, историческая).
Во всяком случае, этот процесс неминуемо ищет себе вождя. Вожди из-за границы так же мало устраивали русское общество, как, например, церковная оппозиция не соглашалась принять в качестве зарубежного вождя Антония Храповицкого. Про Солженицына “за бугром” известно было, что – ну, была там у него Гарвардская речь; потом он стал жить в Вермонте и всё стало постепенно затягиваться каким-то сероватым флёром и, в конце концов, где-то там исчезало за дымкой. Когда Солженицын вернулся в 90-х годах обратно по личной инициативе Ельцина, по его прямому распоряжению и по прямой разработке его аппарата (разработан был весь сценарий), то это уже было примерно так, как Герман Лопатин в 17-м году. То есть, это - плюсквамперфект, который показывают по телевизору.
Общество желало вождя; и, как у Булгакова в “Белой гвардии”, – “была бы кутерьма, а люди найдутся”. В стране идет брожение; и внутренняя жизнь запрашивает – даешь вождя! Вождь не замедлил. Он - то, что называется, “оказался”, притом он явился, как говорится, не из-за границы, он именно оказался, точнее сказать, его вынесло на гребне где-то в 1967 году.
Несколько слов о нём. Высоцкий когда-то кончил Щукинское училище и поэтому не был самоучкой в этом отношении. Потом работал в театре Гоголя, только никто его не знал; женился на какой-то актрисе театра Гоголя (имя ее нигде не фигурирует) и у него родились два сына (об этом тоже долго ничего не знали, а узнали на похоронах). То есть, у Высоцкого могла быть семья, но он для семьи никак не годился. Как писал Розанов про Федю Протасова – это “вечный жених”, мужем он не может быть никогда. Высоцкий и был вечный жених.
Но с конца 60-х годов в русской жизни формируется бард XX-го века. Бардом его назвал Любимов на гражданской панихиде. На самом деле он им и был; вот это и был образец бесцензурной поэзии. Высоцкий знал об этом сам. Когда позднее было опубликовано интервью Высоцкого в журнале “Встреча”, то чувствуется очень искренняя интонация в словах: “Разве я не знаю, что я действительно народный, что это моей глоткой орут магнитофоны из каждого раскрытого окна”.
Владимиру Высоцкому удалось то, чего не удалось сделать ни одному поэту, вышедшему из народа: ни на йоту не удалось Твардовскому; в XIX-м веке не удалось Кольцову и уж, тем более, Ивану Саввичу Никитину. Высоцкий, действительно, стал, пожалуй, символом русского народа; и особенно это проявилось во время его похорон в июле 1980 года. Во время похорон была очень большая очередь людей из разных сословий: диссиденты, поэты, милиционеры, рабочие, служащие, воры, проститутки - и люди не стеснялись плакать. Когда, после похорон театральные рабочие хотели убрать портрет Высоцкого из витрины, то грохнула (по другому и сказать нельзя) вся Таганская площадь, и вся махина потребовала, чтобы портрет оставили.
Высоцкий до последнего времени оставался актером. Вообще, актерское ремесло опасно. По‑церковному актер называется “позорищный”. Например, позорищная, хотя бы и бывшая, не может стать попадьёй. В России театр – дело чрезвычайно позднее: придворный театр Алексея Михайловича не привился; по-настоящему, русский театр – это уже вторая половина XVIII-го века (время Елизаветы Петровны). Именно ко времени Елизаветы Петровны относится построение и Большого театра, и Малого, и Александринки.
В католичестве театр гораздо старше. Там театр возник постепенно из мистерий в XIV-м веке, а Шекспировский театр – это уже высокое развитие театра. В то же время по католическим законам - актер не допускался до принятия Святых Христовых Таин, кроме как смертного часа ради. И если актер при смертном часе был в памяти, то он обязан был дать обет пред Господом, что если Господь его воздвигнет, то он уже никогда не вернется к актерскому ремеслу. Предпочтительней было, чтобы он оставил актерское ремесло загодя, и остаток жизни провел в покаянии и тогда принимался в общение на общих основаниях.
У Булгакова в “Жизни господина де Мольера” об этом есть – там он взял соответствующие справки. То есть, актера, который не успел причаститься перед смертью, закон запрещал хоронить на освященной земле, то есть на кладбище, а только при дороге. Но король Людовик XIV спросил: - А на сколько вглубь простирается священная земля? Ему архиепископ Парижский ответил: - На четыре фута. Так вот, благоволите похоронить его на глубине пятого фута.
Дело актера – весьма серьезное и не однозначное. Человек-актер внутренне начинает двоиться, и уже непонятно: где “я” и где “не я”. Эти маски прирастают. Сейчас, вспоминая, чувствуется, что Высоцкий – Гамлет и Высоцкий – Свидригайлов, пожалуй, личности разные, хотя в Свидригайлова он включает и гитару и даже свои собственные песни.
Наша задача рассмотреть этот феномен Владимира Высоцкого, который, действительно, важный, рассмотреть его в свете Христовой правды. Высоцкий не брезговал самосвидетельством, но, в отличие от Солженицына, он не любил оглядываться назад, как бы внутренне он всё время простирался вперёд. И, конечно, такой позорной “молитвы” как у Солженицына в 1971 году, он бы никогда не стал сочинять.
Баллада Высоцкого “О детстве” – это переосмысление целого поколения.
Первый раз получил я свободу
По указу от тридцать восьмого.
И тут же аллюзия:
Первый срок отбывал я в утробе,
Ничего там хорошего нет.
Он обладал изумительным даром афоризма. В этой же балладе “О детстве” он определил социализм в три строки, что не удалось ни Марксу, ни Энгельсу, ни Солженицыну, ни Ленину, ни Сталину.
Все жили вровень, скромно так,
Система коридорная,
На тридцать восемь комнаток -
Всего одна уборная.
Сама “система коридорная” – это фаланга по Фурье, а фаланга по Фурье – это ущербная копия с Пахомия Великого, с того самого монастырского устроения, принесенного ангелом – вот она, дьявольская образина. Комнаток 38, а у Пахомия Великого – 40, то есть даже порядок совпадает.
Система искусственных дефицитов, которая оставалась при этом режиме до последнего дня, пока при Горбачеве не поперхнулись ею. Люди должны быть ограничены в своих потребностях, даже самых насущных, и удовлетворение этих потребностей они должны были получать, как великую милость, из рук государства – это принцип социализма.
Только Вениамин Федченков из своего прекрасного далека мог предположить, что, мол, при социализме некому и нечему завидовать. Когда Вениамин вернется в Ригу епархиальным архиереем и когда будут пытаться ограбить его кафедральный собор под руководством лейтенанта милиции, тогда-то он кое-что поймёт.
Всё проедено завистью, всё этой завистью пропитано: зависть – это второе “я” все всем завидуют. Время, в которое родился Высоцкий, остается для него навсегда “пеплом Клааса”, который стучит в сердце. Поэтому постоянно что-то проходит. В той же балладе “О детстве”
Их брали в ночь зачатия,
А многих даже ранее, -
А вот живет же братия,
Моя честна компания.
И, наконец, Высоцкий (его отец – полковник КГБ) переосмысляет менталитет своего поколения: мальчишки, которые мечтали стать героями, становятся разбойниками.
Любопытное подтверждение. Аверинцев старше Высоцкого всего на один год. Поскольку я его ученица, а обучал он меня дома, это было единственное, что ему удавалось, так как он с детства был запуган – он боялся аудитории; боялся ученых советов; боялся всякой официальности и только в своем кабинете, подчиненный только своей совести и своему интеллектуальному багажу, тут мог чему-то научить. (В детстве Аверинцева чуть не убили (рассказывала его мать): поймали в туалете и били; потом лежал в больнице, перевели в другую школу).
У Высоцкого в балладе “О детстве”
А в подвалах и в полуподвалах
Ребятишкам хотелось под танки.
Не досталось им даже по пуле,
В ремеслухе живи да тужи,
Не дезнуть, не рискнуть, но рискнули
