Сборник статей - Софиология
София принадлежит несубстанциальной онтологии, отличной от картезианства. Русская религиозная философия стремилась выработать эффективную стратегию мышления, которая бы позволила развить духовные элементы, утраченные в западной философии. Простая критика и несогласие с рационализмом не могли стать основополагающими принципами. Нужна была собственная позиция по отношению к доминирующим европейским школам. Она и нашла воплощение в софиологии. Одна из главных ее функций – творчески переработать религиозное содержание в соответствии с противоречиями эпохи.
Лилианна Кейзик
Софиология смерти в творчестве С.Н. Булгакова
В течение сорока восьми лет научной и дидактической работы (1897–1944 годы) С.Н. Булгаков написал и опубликовал 28 томов оригинальных произведений, свыше 180 научных статей на философские, богословские и экономические темы, около 80 речей, молитв, чтений, ряд коротких писем, замечаний, очерков, проповедей и некрологов. Часть из них была написана и издана на иностранных языках.
Л.А. Зандер[201] выделил в его творчестве три группы работ, посвященных экономической, философской и богословской проблематике. Подобным образом можно разделить на три периода и интеллектуальную биографию С.Н. Булгакова.
Первый период можно условно назвать экономическим или даже марксистским. Он длился со времени публикации работы «О рынках при капиталистическом производстве» в 1897 году по 1902 год, когда в журнале «Вопросы философии и психологии» появились статьи на этические темы.
Второй период можно назвать философским. Он начался с 1902 года и продолжался всю жизнь С.Н. Булгакова, так как даже во время третьего периода он никогда не переставал быть философом.
Третий период условно называется богословским. Он начался в 1925 году вместе с началом преподавательской работы в Православном институте в Париже. Тогда появились богословские специализированные труды мыслителя, в которых философское содержание было представлено на языке религиозной символики[202].
Интересующий нас третий период творчества продолжался около двадцати лет. С.Н. Булгаков в это время написал две великие догматические трилогии[203], статьи общебогословского содержания[204], статьи на тему новозаветного богословия[205], статьи на эсхатологические и экклезиологические темы[206], а также экуменические и пастырские тексты.
Итак, мы видим, что «Софиология смерти» – это название очерка, но мы можем также говорить о софиологии смерти как о части учения о Софии – Премудрости Божией. И в этом смысле ее необходимо рассматривать вместе с другими текстами схожей проблематики в качестве фрагмента антропологии – учения о человеке. Ибо, как пишет в своей книге Л.А. Зандер, С.Н. Булгакова всегда интересовал ответ на вопрос, что нас ждет за «воротами смерти», то есть по ту сторону жизни. Нам стоит согласиться с мыслителем, что этот вопрос остается без ответа. Св. Писание говорит об этом только фрагментарно, не прямо, а православие – неполным и неудовлетворительным способом. Имеется не много философских произведений, не считая этических, которые посвящены этой проблематике, возможно, потому, что философов всегда интересовала прежде всего тема жизни, а не смерти[207]. Одновременно кажется, что это одна из наиболее таинственных тем в философии, но не до конца безопасная, ибо легко здесь впасть в заблуждение. С.Н. Булгаков посвятил ей главу «Невесты Агнца».
Великолепным введением в тему софиологии смерти являются две статьи: упомянутая «Софиология смерти» и «Проблема "условного бессмертия"»[208]. Они стали как бы подготовкой к теме эсхатологии, которую С.Н. Булгаков будет разрабатывать именно в работе «Невеста Агнца». Здесь необходимо пояснить, что эта работа, заканчивающая цикл богословских трактатов мыслителя и являющаяся их подытоживанием, одновременно есть последнее слово его философии. И в этом смысле мы найдем здесь повторенные и зрелым способом представленные идеи работы «Свет невечерний», где также нашли свое место соответствующие итоги и заключения относительно прошедшего периода[209].
Заметим еще, что проблематика Софии, софиология, не была философским или каким-либо другим вымыслом С.Н. Булгакова. Напротив, он всегда утверждал, что ее ему объявил Бог, более того, она была им воспринята «.как заданность перед Ним, которую он со всей ответственностью, усердием, смирением и дерзновением осуществлял на протяжении всей своей жизни»[210]. Смерть же он открыл еще в детстве, в родном доме. Она была его подругой и воспитательницей, везде присутствующей, ступающей за ним шаг за шагом.
Человек является бытием-в-сторону-смерти, как правильно заметил М. Хайдеггер, и рефлексия на тему смерти сопровождает его с начала сознательного существования. С.Н. Булгаков не был исключением. Но он не занимался богословием смерти, так как оно является довольно молодой отраслью и появилось только во второй половине XX века[211]. Не будет, однако, преувеличением, если мы скажем, что его идеи являются своеобразным введением в богословие смерти. Ибо русский мыслитель в своих рассуждениях за главную точку отсчета принял парадигму смерти Христа и ее последствия для человеческой жизни. Это видно прежде всего в потрясающих описаниях кончины сына С.Н. Булгакова, Ивашечки, и в его собственном испытании смертью. В таком понимании вся его рефлексия несет пятно сотериологии, когда все наше внимание переносится с умирания человека на смерть Христа.
Первое испытание смертью было у С.Н. Булгакова связано с кончиной его дедушки со стороны матери – светского педагога Космы Сергеевича Азбукина. Он был также свидетелем смерти двух маленьких братьев, которых назвали в честь деда Космы Сергеевича Кузями, потом младшего брата Миши, который умер от чахотки, и старшего Коли: «прелестного, умного, одаренного мальчика в пятилетнем возрасте, общего любимца, с печатью херувима, предшественника нашего Ивашечки»[212]. Для маленького ребенка, каким тогда был С.Н. Булгаков, смерть не ассоциировалась со страданиями, ужасом, страхом и болью. Она была «прекрасная и святая», как он потом напишет в «Биографических заметках», была тихою и нежною ласкою, открывающей небо и ангелов[213]. Может быть, он был прав, когда писал, что все братья померли не для себя, но для него, как жертва любви к нему[214].
Чем-то другим было для С.Н. Булгакова испытание смертью, пережитое летом 1909 года, когда в возрасте четырех лет умер его младший сын – Ивашечка. Он описал это в работе «Свет невечерний». Во вступлении, рассуждая, откуда берется религия, С.Н. Булгаков заметил, что у ее основ всегда лежит испытание личного контакта и встречи с Богом. Религия рождается из переживания Бога, несмотря на то, в какой ситуации мы имеем дело с этим откровением Бога. Кажется, что в его случае Бог не хотел легкого примирения. Булгаковская жертва Авраама была в его случае самая тяжелая, он принял свою судьбу в ситуации самой худшей из всех возможных, какая может встретить родителя, – в момент смерти сына. В этой драматической ситуации, когда человеку кажется, что он не выдержит, Бог (даже в случае, когда мы вообще к нему не обращаемся) направляет в нашу сторону столько милости, что человек в силах принять не только свою судьбу, но и Откровение Божие[215]. Именно такой контакт был уделом самого С.Н. Булгакова. Он писал так: «…прав Ты, Господи, и правы суды Твои! А я говорил это всем сердцем своим! О, я не бунтовал и не роптал, ибо жалок и малодушен был бы бунт, но я не хотел мириться, ибо постыдно было бы и примирение. Отец молча ответил мне: у изголовья его тела стояло Распятие Единородного Сына. И я услышал этот ответ и склонился перед ним…» И далее, обращаясь к своему покойному сыну и как будто объясняя ему свою встречу с Богом: «Святой мой, у святыни мощей твоих, у чистого твоего тела, белый мой, светлый мальчик, узнал я, как говорит Бог, понял, что значит: Бог сказал! (…) Сердце мое открылось на боль и муку людей, – перед ним раскрывались доселе и потому закрытые сердца с их болью и горем. Единственный раз в жизни понимал я, что значит любить не человеческой, себялюбивой и корыстной любовью, но божескою, какою Христос нас любит. Как будто завеса, отделявшая меня от других, спала, и мне открылся в сердцах их весь мрак, горечь, обида, озлобление, страдание. И в несказанном восторге… говорил я тогда, – ты помнишь это, мой белый! – говорил я: мне Бог сказал, и так же просто, и тебя слыша, прибавлял, что и ты мне сказал. О, теперь я живу опять во мраке и холоде, и лишь по памяти могу говорить об этом, но я уразумел, что это значит: Бог сказал. Тогда раз навсегда я узнал, что Бог действительно говорит, а человек слышит и – не испепеляется. Я знаю теперь, как Бог говорит пророкам. О, ангел мой светлый! Это может показаться безумием и самоослеплением, хулой и кощунством, но ведь ты же знаешь, что это не так, тебе я не могу сказать неправды. Я знал тогда с последней достоверностью, что Бог говорил мне, и так говорил Он и пророкам…неизмеримую бездну между мною и ими знал и ощущал я тогда… Но Бог – один, и Его безмерное к нам снисхождение одинаково, и пусть между моей темной, греховной душой и святою душою пророка лежит великая бездна, но ведь еще неизмеримее та бездна, которая лежит между Богом и всякою тварью, – и, как тварь, ведь и я, и пророки – одно, и Он говорит твари… Забыть это и усомниться после этого значит для меня умереть духовно»[216].
