Дина Хапаева - Герцоги республики в эпоху переводов: Гуманитарные науки и революция понятий
Вопрос о том, как создается доступ к «различным реальностям» или к множественным реальностям, о плюрализме реализмов представляется новаторам особенно важным.
«Нужна концепция реализма, совместимая с реализмом естественных наук, который включал бы не только социолога и социальных актеров, но и предмет, по поводу которого возникает конфликт. Вместо единого плана реальности, который провозглашают Делез, а за ним и Латур, который первым из социологов увидел и человека, и предмет в процессе социального действия, нужно задуматься об исследовании разных форм реализма и разных способов доступа к реальности. Главный для меня вопрос — это вопрос о том, как осуществляется доступ к множественным реальностям»,
— говорит Лоран Тевено.
Вместо того чтобы снять болезненные вопросы, поставленные перед социальными науками кризисом последних десятилетий, проект возрождения реальности лишь обнажает те глобальные проблемы, которые не в силах преодолеть современные социальные науки в своих попытках вернуть свой докризисный образ. Парадоксальность демарша новаторов заключается в стремлении возродить реализм, не отказываясь от конструктивизма, в котором они нуждаются ничуть не меньше, чем структуралисты. Неудивительно, что новаторство было прочтено многими как новая форма социального конструктивизма, правда, более наполненная реальностью, но остающаяся в рамках все той же эпистемологической модели. Конечно, такая интерпретация очень обижает новаторов.
«Они очень часто принимают нас за старых левых. Я могу показать статьи в „Le Débat“, где нас смешивают с Бурдье и с социальным конструктивизмом, что есть самая чудовищная несправедливость…»
— жалуется один из новаторов.
Плюрализм реализмов — или даже, в более мягкой формулировке, плюрализм режимов реализма — влечет за собой вопрос о плюрализме «режимов объективностей» и истин. Следовательно, он подрывает традиционную идею объективности — при том, что вера в объективность науки и в способность научного сознания объективно изучать «объективную реальность», является необходимой предпосылкой размышлений новаторов. Объективизм в разных формах — часто весьма непоследовательных и компромиссных — остается неизбежным спутником их «жажды реальности».
3. Рецидив хронического позитивизма
За оригинальными идеями, которыми так богаты работы новаторов, прослеживается вполне определенный выбор направления теоретических размышлений, указывающий на важную особенность их проекта возрождения социальных наук: в нем трудно не уловить позитивистские мотивы. «Позитивистский пафос» всегда подспудно присутствовал в практиках даже тех направлений социальных наук, которые, как, например, в свое время школа «Анналов», превратили позитивизм в главную мишень для своих атак. Конечно, было бы нелепо пытаться обнаружить влияние философии Огюста Конта на исследовательскую программу новаторов[105]. Речь идет о позитивизме в том расширительном и метафорическом смысле, в котором это слово часто фигурирует в повседневной речи в академической среде, а именно о смеси объективизма, сциентизма, реализма. Его иногда называют «тривиальным»[106] или «имплицитным позитивизмом», справедливо подразумевая, что осознанный или эксплицитный позитивизм гораздо реже встречается в наши дни. Эти настроения, среди которых стремление сблизить методы гуманитарного и естественно-научного знания и попытка вывести объективность познания гуманитарных наук из материальной реальности изучаемых ими объектов играют особую роль, легко соединимы с другими, зачастую противоречащими им идеями.
Чтобы показать, что сегодня для многих выглядит привлекательным в стремительно распространяющемся позитивистском пафосе, процитируем часто воспроизводимый пассаж одного из отцов-основателей французской историографии Габриэля Моно. В 1876 г., формулируя требования к статьям в новом журнале «Ревю историк», он характеризовал как новый режим научности, так и предшествующий период в терминах, крайне сходных с теми, которые можно встретить у сегодняшних новаторов:
«<Исторические работы> должны быть строго научными. Каждое утверждение должно сопровождаться доказательствами, ссылками на источники и цитаты, категорически исключая глобальные обобщения… Мы осознали всю опасность преждевременных обобщений, глобальных систем, созданных априори, которые претендуют на то, чтобы все объяснить и все охватить… Мы ощутили, что история должна быть предметом медленного и методического исследования, где происходит постепенное движение от частного к общему, от детали к целому… Только благодаря таким исследованиям можно выводить, исходя из серии точно установленных фактов, более общие идеи, снабженные доказательствами и поддающиеся проверке»[107].
Конечно, любое из новаторских течений «прагматической парадигмы» будет избегать говорить о позитивизме применительно к себе, справедливо акцентируя оригинальность многих предлагаемых решений, что делает особенно странным рецидив этой хронической болезни социальных наук в творчестве новаторов. Критике позитивизма удалось закрепить за этим понятием оттенок архаизма, методологической наивности, так что требуется определенная смелость — или истинная преданность идее, — чтобы принять такое определение на свой счет. Некоторые защитники позитивистского пафоса в истории (например, Жерар Нуарьель) искренне считают, что философы специально изобрели термин «позитивизм», чтобы «издеваться» над историками[108]. Именно поэтому в 1990-е годы ту школу историографии, которую прежде было принято называть позитивистской, спешно переименовали в «методическую»[109]. В работах, посвященных этому сюжету, подчеркиваются различия между позитивизмом Огюста Конта и историческим подходом Габриэля Моно, Эрнеста Лависса и др.[110]
В условиях кризиса социальных наук, когда их роль в обществе, как и сама ценность научного познания, стала восприниматься крайне скептически, возврат к позитивизму, приобретающий в последнее время все больше сторонников[111], не может не заставить задуматься. Совсем недавно казалось, что позитивистский пафос глубоко дискредитирован, изгнан «с переднего края» гуманитарного знания (что не мешало сохраняться анклавам позитивизма в практике различных научных школ). Такого рода уверенность питалась не только беспощадной критикой, которой многократно подвергался позитивизм, и не только пониманием архаичности этого течения. Важные предпосылки позитивизма, и прежде всего эпистемологический, научный и социальный оптимизм, были перечеркнуты историей Европы XX в., погребены под обломками двух мировых войн и «концентрационной вселенной». Последний всплеск научного оптимизма, пришедшийся на 60-е годы, закончился разочарованием в возможностях науки предсказывать грядущее. Постмодернизм, прозвучавший как реакция на эти сциентистские иллюзии, спровоцировал общий кризис доверия к научному познанию.
Истоки популярности позитивистского пафоса последнего десятилетия иногда ищут в политической сфере, проводя аналогии с трансформациями политической мысли: в этой трактовке позитивизм выступает как понятие-убежище от разочарований в несбыточности левой утопии, сполна прочувствованных во Франции во время политического кризиса 1995 г.[112] Такую точку зрения высказывает, в частности, Нора (со ссылкой на Марселя Гоше):
«— С чем связано возвращение позитивизма?
— На этот вопрос трудно дать точный ответ. Это понятие-убежище, укрытие от обманутых надежд, возвращение от революционной утопии к минималистской исследовательской программе: „По крайней мере, известно, что это верно, и из этого следует то-то“. Эти изменения параллельны тем, которые наблюдаются во французской политической мысли. Сейчас мы переживаем очень странное возвращение к воспеванию Республики, что пятнадцать лет назад показалось бы гротескным, нелепым. Точно так же пятнадцать лет назад апелляция к позитивизму показалась бы узостью чрезвычайной. Апология Республики выглядела тогда проявлением мелкобуржуазности, произносить само слово „республика“ было так же смешно <в политическом дискурсе>, как петь Марсельезу вместо занятий философией. <…> Позитивизм — это ценность-убежище… Конечно, лучше утверждать что-то маленькое и точное, чем большое и неверное, но возврат к позитивизму есть огромный шаг назад с точки зрения амбиций философии истории. К сожалению, все попытки вырвать историю у позитивизма, которые делались в 70-е гг., ни к чему не привели. Я этому сопротивляюсь по привычке… Очевидно, нужно научиться жить с этим как с хронической болезнью…»
