Елена Пенская - Русская развлекательная культура Серебряного века. 1908-1918
Отзыв М. Кузмина на одну из ранних книг Слёзкина, «Картонный король» (1910), содержит два практически взаимоисключающих утверждения, которые будут в разной форме сопровождать его на протяжении всего творческого пути: «Юрий Слёзкин, обладая несомненным дарованием, выступает без барабанного боя и не желает быть во что бы то ни стало новым и оригинальным», – и в то же время Кузмин уверен, что «мы не можем вспомнить ни одного русского автора, на кого бы г. Слёзкин походил»[184]. Зато в «обложечных», или прикнижных, цитатах преобладают похвалы. Так, «Книгоиздательство бывшее М.В. Попова», выпустившее в свет сборник рассказов Слёзкина «Глупое сердце» (б. г.), помещает в конце книги панегирик о двух его романах – «Ольга Орг» и «Помещик Галдин» под рубрикой «Из отзывов печати» с неуказанными именами рецензентов.
Об «Ольге Орг»: «Книга Слезкина не может пройти незамеченной, не только потому что она написана блестяще и талантливо. Талантливых беллетристов у нас сейчас много, но никому из них не удалось до сих пор сочетать так гармонично серьезность замысла и художественную легкость выполнения, как это сделал Юрий Слёзкин. В его романе серьезно все, начиная с темы и кончая отношением автора к переживаниям действующих лиц; но в этой серьезности нет ничего тяжеловесного, надуманного, так сказать, вульгарно-идейного, это жизнерадостная серьезность истинного художника. Автор не “мудрит”, не проповедует, не решает никаких проблем; он свободно отдается своим впечатлениям и входит в жизнь своих героев не только как строгий режиссер, но и как любящий соучастник. При этом художественный такт равно спасает Слёзкина и от чрезмерного увлечения деталями, и от провала в тенденцию»[185] ([газета] «День»).
О «Помещике Галдине»: «Написана повесть хорошо; фигуры довольно разнообразные, выведенные в большом числе, очерчены выпукло и убедительно; в повести есть движение, жизнь; в ней сказалось основное качество дарования Слёзкина: умение легко и непринужденно вести повествование, не утомляя читателя излишними подробностями»[186] («День»).
Среди нескольких отзывов, рассчитанных на массового, не желающего утомляться читателя, стоит особо выделить неоправдавшийся прогноз будущего высокого статуса писателя Слёзкина из газеты «Речь»: «Хороший вкус, изящная простота формы и неутомимая выдумка делают книгу Слёзкина на редкость приятной и дают уверенность, что перед нами автор с отличным будущим»[187].
В то же время немало было и скептически настроенных критиков. Так, В.Л. Львов-Рогачевский считал писателя «вульгарным Юрием Слёзкиным»: «На наших глазах своим уныньем, своим вечным заподазриванием [Sic! – И. Б.], страхом перед грядущим заражают окружающие главного героя <…>. Трагедия его героев, как и трагедия Олечек, – в одиночестве, в обособленности, в оторванности от коллектива»[188].
Но, пожалуй, самым показательным отзывом о Слёзкине можно до сих пор считать краткое упоминание его повести в рецензии А.А. Блока на сборник «Грядущий день» – «Первый сборник петербургского литературно-научного студенческого кружка» (СПб., 1907). Блок лапидарно перечисляет черты стиля молодого автора, которые делают его «одним из…», то есть неотъемлемой частью массовой, полностью предсказуемой и лишенной элемента новизны литературы: «В нем [Сборнике. – И. Б.] длиннейшая повесть Ю. Слёзкина – “В волнах прибоя”. На помощь призваны все сюжеты, все тени живых и умерших стилей: есть “остекленевшие глаза”, и “тонкой нотой рвался крик”, и электрические солнца, и мелкая, мелкая, будто бы “чеховская” наблюдательность. И все-таки на поверку оказывается – еврейский погром. А в утешение – “большие и яркие, как слезы женщины, блестели далекие звезды”. И все пошли навстречу солдатам и показали мощь пролетариата»[189].
Отсутствие оригинальности, писательское мышление готовыми блоками (то есть, по Дж. Кавелти, «формульные повествования» – formulaic[190]), а также известными сюжетами (родственное современной литературе постмодернизма), театральные эффекты простирались и на саму биографию Слёзкина. В ней органичным явлением, вызывающим безграничную эмпатию, предстало ложное сообщение о его гибели в советской России. Слух, что он расстрелян большевиками в 1920 г. во Владикавказе, достиг Берлина, где А.М. Дроздов опубликовал некролог «Памяти друга»[191]. Слёзкин опроверг этот слух в статье «Я жив», опубликованной в журнале «Веретеныш» (1922. № I)[192]; причем вся эта история ознаменовала прилив интереса к его личности и творчеству.
В том же 1922 г. И. Эренбург обозначает место Слёзкина в современной литературе, заметив, что опасается за Серапионов: «<…> Завтра возьмут и бросят писать или критикам назло выпишутся в грядущих Слёзкиных»[193].
Тогда же М.А. Булгаков публикует в берлинском журнале «Сполохи» свою единственную литературно-критическую статью «Юрий Слёзкин (силуэт)»[194], воспроизведенную позже в издании «Романа балерины» Ю. Слёзкина (Рига, 1928)[195]. Эта статья охватывает, если исключить мимоходом упомянутый сборник «Чемодан» (Берлин, 1921), только дореволюционную прозу Слёзкина, то есть здесь представлен писатель как бы завершивший свой творческий путь. Один из цитируемых в статье фрагментов[196] воспринимается как пародия, но Булгаков не отделяет этот стиль от сути слезкинского творчества: «Никак нельзя иначе писать “Ольгу Орг” <…>. Гладкий стиль (Курсив мой. – И. Б.) порой безумно скучен <…>, но отвергать его нельзя. Иначе придется отвергнуть и всего Слёзкина…»[197]. Как видим, вывод Булгакова одновременно и справедлив, и двусмыслен: а в самом деле, почему бы не отвергнуть Слёзкина с его красивостями, «ночевеями “Ольги Орг” и ювелирными кропотливыми штришками всюду»?[198]
Критика эмиграции так же прозорливо писала о нем, словно подводя итоги – именно так Слёзкина хвалил Г. Адамович, тематизируя значение литературы второго или даже третьего плана как развлекательной, положительный момент в которой – отсутствие идеологического содержания: «В нем привлекала его непринужденная легкость, чуть-чуть на французский лад, у нас довольно непривычная. Слёзкин никаких вопросов не решал и за особо резким реализмом не гнался. Он рассказывал истории – бойко, занятно и даже довольно изящно»[199].
В 1922 г. в литературном приложении к газете «Накануне» Евг. Лундберг снисходительно определял новое издание старого романа Слёзкина «Ветер» (1916) как «приятно-суховатую вещь» и в некоторых характеристиках, скорее всего, непреднамеренно повторял упрек Блока в чрезмерной подробности деталей: «Трудно вынести и перечисление составных частей ландшафта – цветов, деревьев, зданий, предметов – и эпитеты, в которых нет ничего, кроме дурной литературной привычки»[200].
Советская критика отнеслась к Слёзкину более сурово. Так, в статье с характерным названием «Не тем засеяли» Н. Изгоев упрекает его как автора в советской литературе стороннего, который «выявляет», «зарисовывает» людей «не только чужих, но враждебных нам, тех, кого мы упорно ломим, а родственные им писатели поддерживают, поднимают их моральную крепость, питают их уверенностью. Эти беллетристы гордятся ими:
– Ведь этакие, мол, крепкие люди. Огонь и воду и медные трубы проходят и живут, завоевывают жизнь»[201].
От такой критики Слёзкина не спасает даже конъюнктура: его рассказ «“Приятельская услуга” о том, как красный летчик, приезжавший на родину в Польшу, привозит оттуда с собой польский самолет и своего бывшего друга, офицера генерального штаба», по мнению Н. Изгоева, не удовлетворяет принципам советского интернационализма: «вполне советский, но он слишком патриотичен в узком смысле этого слова и халтурен. Это не художественная ценность»[202].
В середине 1920-х годов А. Лежнев в журнале «На посту» выдвигает императив – смотреть на Слёзкина не как на известного писателя, а как на «малого» литератора, чей новый роман «“Девушка с гор” остается таким же явлением малой литературы, каким был “Секрет полишинеля” (Повесть Слёзкина, 1913 г. – И. Б.). Надо сюда подойти с меньшей меркой. Тогда видишь, что роман не лишен достоинств»[203].
Советские литературоведы более позднего времени с гордостью за объект своего исследования отмечали, что в романе «Столовая гора» у Слёзкина «поставлены и в какой-то степени решены проблемы интеллигенции и революции, художника и народа»[204] и именно в этом романе он выступил как автор, который первым «в советской литературе ярко рисует среду внутренней эмиграции, показывает ее обреченность»[205]. Напомню, что именно в «Столовой горе» прототипом внутреннего эмигранта, изображенного на грани политического доноса, Слёзкин сделал М.А. Булгакова, придав ему имя и отчество Алексей Васильевич, совпадающие с именем и отчеством главного героя романа «Белая гвардия». По всей вероятности, это и послужило причиной разлада в отношениях[206]. Как бы там ни было, Булгаков изобразил Слёзкина не только в виде завистника Ликоспастова в «Записках покойника» (факт более известный)[207], но еще раньше – в повести «Тайному другу» (1929).
