Роберт Уилсон - Иштар Восходящая
Девушки из Верхнего Конго, в среде которых татуировки, шрамирование и раскраска тела выполняют те же функции, что и одежда наших женщин, считаются хорошо одетыми, будучи при этом абсолютно голыми. Сексуальность в таком случае нисколько не скрывается и не снижается, а только лишь доносится иными путями. Лоуренс Лангнер вполне убедительно доказывает в своем забавном эссе «Как важно носить одежду», что вещи помогают человеку сохранять сексуальность в любое время года в противовес ограниченным периодам влечения у других животных. Это на самом деле так, ведь человек, попавший в сообщество нудистов, как ни странно, не испытывает того сексуального возбуждения, которое ожидал испытать до визита.
Разумеется, отчасти сексуальный эффект одежды заключается в а) постепенном и очень медленном от нее освобождении — основе такого интересного культурного феномена как стриптиз; и б) так называемого «раздевания взглядом», столь типичного для мужчин. («За нами стоит очень соблазнительная девушка» — мог бы сказать Холмс Ватсону на улице. «Да ну, Холмс», мог бы ответить сконфуженный доктор, «как вы смогли посмотреть нам за спину?» «Я и не смог; я лишь внимательно наблюдаю за лицами мужчин, идущих к нам». Никакая эмансипация не избавит мужчин от этой привычки, только если будет принят закон, предписывающий кастрацию сразу же после рождения.
Обнаженная грудь полинезиек, очевидно, оскорбляла взор миссионеров, которые заставляли их прикрывать наготу свободными легкими платьями, сейчас известными как муу-муу. Как пишет Артур Гримбл, исследователь островов Гилберта и Эллис, результаты оказались прямо противоположными ожидаемым: «Ношение одежды, может, и начинается с Эдемского Сада, однако тропический рай она вконец испортила, потому что, появившись, способствовала развитию у туземцев похотливого любопытства, о котором раньше даже и речи не было». Чарли Чаплин добивался той же цели очень остроумно в одной старой короткометражке, где он в роли маляра неожиданно натыкается на статую обнаженной женщины в той комнате, где работал. Чарли краснеет, отводит глаза, а потом достает абажур и надевает его на статую на манер корсета, закрывая область от груди до бедер. Затем он отходит, подходит снова, заглядывает под абажур с весьма сладострастным выражением лица и только после этого продолжает красить. Мы, таким образом, можем отследить сексуальность скрытого одеждой нечто даже на примере ореховой скорлупы.
Эффект такой своеобразной игры в прятки лежит в основе моды, которая умело держит мужчин в напряжении уже долгие десятилетия, не давая угадать, какая часть заветной анатомии будет открыта на этот раз, а что будет надежно упрятано. На типичных порнографических открытках 1920-х падение интереса к груди происходит параллельно с подчеркиванием ног, поскольку это была эпоха торжества плоскогрудых девушек в коротеньких юбках. Аналогичным образом, когда в конце 40-х-начале 50-х длинные юбки начинают почти полностью закрывать ноги, дизайнеры стремятся акцентировать ягодицы, что заметно по подборкам «Плейбоя» тех лет. Главное правило женской моды гласит: «Если мы что-то скрываем, мы должны обязательно что-то открыть», поэтому во времена Наполеона француженки смело открывали грудь очень низким вырезом платья, но ни дюйм не приоткрывали ног: платья почти волочились по полу. Стриптиз моды, похоже, вечен: уходящее в одной эпохе возвращается в другой, и то, что мы получаем, мы теряем снова.
Стоит сказать, что один предмет одежды является сам по себе опровержением всех идей, гласящих, что скромность послужила причиной появления одежды. Я имею в виду, конечно, бюстгальтер — он не сделал грудь менее заметной, напротив, он сделал ее более заметной. Дизайн его потому и меняется столь часто, потому что он зависит от модных веяний конкретного момента: один может увеличить небольшую грудь, другой, наоборот, сделать крупную более изящной; один может подтянуть грудь, а другой опустить ее вниз; есть даже надувные бюстгальтеры. Лоуренс Лангнер в уже упомянутой книге цитирует одну шутку про три модели бюстгальтера: «Великий диктатор» (чтобы подавлять массы), «Армия Спасения» (чтобы поднимать дух) и «Желтая пресса» (чтобы делать из мухи слона). Во всех трех случаях главный фактор — тщеславие, а отнюдь не скромность.
Отказ от ношения бюстгальтера, как правило, ассоциируется с женской эмансипацией, хотя этому предшествовало политическое движение среди левых хиппи, включавшее в себя в том числе: отсутствие косметики, простую и дешевую одежду (как у мужчин, так и у женщин), обращение к йоге и хиропрактикам, путешествия автостопом и, возможно даже, выбор в пользу марихуаны перед алкоголем как социальным наркотиком. Определяющим фактором во всех этих случаях мы имеем желание избежать бесцельной траты денег; отсюда и сопротивление системе и срывание масок с публики. Это анархистская революция прямого действия, столь контрастирующая с политическими призывами либералов и марксистов, позволяет молодым увольняться с презираемой работы, путешествовать, ощущая настоящую свободу, которой в массе своей лишено старшее поколение. Они готовы даже терпеть определенные лишения, понимая, что платят этим за свою независимость. Известная фраза «Не имей ничего, что бы ты не мог положить в рюкзак и унести на себе» тоже часть этой культуры, вполне себе здравой, если человек намерен обрести счастье. Глупыми выходками это считают только те консерваторы, которых заботит в жизни единственная цель — благопристойно выглядеть глазах своих соседей. (Чуть позже мы подробнее поговорим об этой новой ментальности, которую Чарльз Райх назвал «Сознательность III». Есть определенные основания считать это очередной данью моде, хотя эта ментальность может и свидетельствовать о глубоких, необратимых изменениях).
Феномен плоской груди 1920-х особенно интересен еще и тем, что он совпал по времени с повсеместным ослаблением викторианских ценностей, в том числе и характерной для этого периода притворной стыдливостью. Социологи указывают на унисексуальные или протофеминистские приметы времени: женщинам в 1920 году было разрешено голосовать, а несколькими годами позже уже подчеркивать линию бюста; все шло к постепенной отмене сексуальной дискриминации. Но почему же в таком случае феминизм снова практически исчез в 1930-1950-е годы, истерически и озлобленно вернувшись в конце 1960-х годов? Почему культ плоской груди совпал с закатом грудного вскармливания (что оставило видимые следы на детях этого поколения, сейчас уже стариков, ненавидящих всех вокруг себя: негров, европейцев, азиатов и что уж там — подчас даже собственных детей)? И почему в ту же самую эпоху были запрещены любые наркотики и алкоголь (очевидно оральные привязанности), чему сопутствовало сильнейшее протестное движение, сравнимое лишь с революциями 1960-х? В психодинамике всех этих процессов еще предстоит разобраться.
Есть одна ирландская поговорка про пьяницу: «Виски сосет, словно яд из раны», упор тут как раз делается на оральный инстинкт алкоголика. Наивно верить, что можно остановить алкоголизм, запретив вообще продавать спиртное (позднее началась такая же кампания против марихуаны), однако таким способом и был введен «сухой закон». В 1920-е годы у власти не было ни одного демократического президента и не было принято ни одного закона, мало-мальски улучшившего благосостояние граждан. Когда Рузвельт отменил запрет и начал расточать щедрость на ту треть нации, которую он назвал «голодной, оборванной и бездомной», консервативный журналист Генри Л. Менкен подобрал очень точную метафору для этих общественных изменений: Рузвельт превратил правительство, как выразился Менкен, в «дойную корову с миллионом грудей».
В это же время параллельно с уменьшением груди начинает укорачиваться женская прическа, все более приобретая очертания «под мальчика». Подобная прическа, как и длинные волосы у парней в 60-е, двигали общество в сторону «унисекс-стиля», вместе с остальными переменами в стане «слабого пола». Было ли это отказом от сексуальности, за который боролись многие феминистки 1960-х? Не совсем — подол юбки начал расти все выше и выше, привлекая внимание к ногам как сексуальным объектам, а эротические сигналы начали поступать уже из области ниже бедер. Это был неизбежный закон природы: сексуальное влечение, если ему закрывали доступ спереди, тихонько прокрадывалось через черный ход.
Однако заметим: Для любого мужчины, рожденного после 1930-40-х годов, фотографии прелестниц 20-х выглядят странно и даже пугающе. Да, они, конечно, были женщинами и весьма привлекательными — НО ГДЕ ИХ ГРУДЬ? Скрытая под специальными бюстгальтерами для придания им скорее мальчишеского облика, она могла привлекать разве что латентных гомосексуалистов (которых официально как бы не существовало в ту славную эпоху высокой республиканской нравственности Гардинга — Кулиджа — Гувера; старомодной канонерской дипломатии, которой не хватало толики притворства заявить, что люди, к которым мы вламываемся, нас и пригласили; мнимо растущего фондового рынка, карманных фляжек и постоянного ощущения страшного преступления, когда ты делаешь глоток-другой из этой самой фляжки).
