Коллектив авторов - Веселие Руси. XX век. Градус новейшей российской истории. От «пьяного бюджета» до «сухого закона»
Но самым пьяным месяцем в году в земледельческих местностях России был октябрь, на который приходилось наибольшее число свадеб, сговоров, или «запоев», на предстоящие ноябрьские свадьбы. Свадебные торжества обычно сопровождались ужасным пьянством. Все моменты свадебного ритуала полагалось сопровождать угощением, центром которого являлась, конечно, водка. Начинали пить еще задолго до свадьбы: при сватовстве, при сговорах, которые получили название «запоев» или «пропоев», при смотринах и на девичниках. Но подлинно грандиозных размахов пьянство достигало в день свадьбы, когда каждый считал обязанностью не просто выпить, а напиться. «Самобытность» заставляла думать, что чем шире пьяный размах, тем почетнее свадьба и тем счастливее будут молодые. Если учесть все вино, которое выпивалось на крестьянской свадьбе среднего достатка, то получалось не менее 10 ведер. Но, кроме того, на свадьбу брали от 1 до 5 ведер пива, 1/4-1/2 ведра виноградного вина, к которому добавляли для «забористости» водку, а также варили брагу. В пьяном угаре обычно проходили и следующие два дня (а при богатой свадьбе все 4–5) после свадьбы. В это время выпивалось не только все приготовленное хозяевами вино, но и прикупленное самими гостями в складчину[82]. Затем наступал период похмелья, который для многих участников свадьбы продолжался не одни сутки.
Деревенская жизнь давала гораздо больше поводов к выпивке, не связанных с праздниками. Был широко распространен обычай устраивать так называемые «помочи», особенно в июле и августе, когда требовалась спешная уборка урожая, и в апреле, при пахоте и севе. На помочах пили все: и старый, и малый, и мужики, и бабы – а непьющий часто приводил к пиршеству кого-нибудь пьющего из своей семьи. Например, за сыном иногда тянулся и отец, не бывший на работе. Хозяин ставил на обед, после работы, вина столько, чтобы всех напоить допьяна: на каждого мужика в среднем от 1 до 2 бутылок вина. Понятно, что после такой порции на другой день требовалось опохмелиться. Выпивкой сопровождался и любой подряд на работу: «Хотя сумерки уже спустились, тем не менее на окраине села солдатики пели песни; в другом конце парни и девки водили хороводы. У кабаков стояли обозы, и здоровые возчики прямо чайными стаканами пили водку, закусывая кусками черного хлеба с солью, тут же стоял краснощекий красивый подрядчик, уговаривавший кучку рабочих помочь ему в работах, обещаясь выставить ведро водки»[83].
При таких масштабах и объемах пития грань между привычкой к употреблению водки и алкоголизмом становилась весьма условной. Очевидно, что вопрос – с точки зрения усиления народного пьянства – не в том, сколько денег тратилось на водку, а в том, сколько водки употреблялось. Если статистика не фиксировала увеличения среднего потребления на отдельную статистическую душу, то рост пьянства был очевидным. Та часть населения, которая становилась культурнее, начинала меньше пить, зато другая часть, наверстывая казенный акцизный недобор, пила за двоих. Понятно, что, имея под рукой бутылку, слабый на водку человек едва ли ограничится рюмкою, а будет тянуть до дна. Рабочий, привыкший, идя с обеда или на обед, выпить малый шкалик, отпив рюмку, бутыль сам допьет, или еще кому предложит разделить с ним своеобразный «обряд».
Дореволюционные исследователи алкогольной проблемы признавали: «мы не имеем мало-мальски цельной, полной картины народного пьянства»[84], – однако отмечали, что в деревне пьянство распространено даже среди женщин и детей. Случалось, что родители сами приучали детей к вину: «Обычай родителей давать детям спиртные напитки у нас сильно распространен во всех классах населения. В низших сословиях детей начинают приучать к водке уже в грудном возрасте, давая сначала по каплям, затем по наперстку и восходя постепенно до рюмок. Делается это с благою целью, так как в простом народе сильно распространено поверье, что если маленьким детям давать водку, то, сделавшись взрослыми, они не будут пьяницами»[85]. Воистину, благими намерениями вымощена дорога в ад. Определенный к Покровской церкви в селе Нахабино отец Сергий рассказывал: «Я застал среди моих прихожан поголовное пьянство – пьянствовали даже подростки»[86]. В назидательном рассказе Е. Баранова «Первая рюмка» описан случай, как в питейный дом под вечер зашли двое пожилых приятелей с сыном одного из них и, распив вторую сороковку, заставили мальчика выпить рюмку водки, а «через семь лет выросший Колька стал пьяницей»[87].
В селе Нахабино Звенигородского уезда Московской губернии священник Сергий Пермский учредил в 1891 году общество трезвости, благодаря которому в последующие годы село превратилось в настоящий пункт паломничества алкоголиков. В личных впечатлениях и набросках И. С. Орлова (впервые изданных в Москве в 1899 году) сохранились весьма колоритные портреты горьких пьяниц, надеявшихся обрести трезвость под влиянием духовного напутствия местного батюшки. Один из них, «… еще молодой, приземистый, коренастый, лет 30-ти, человек, с еле пробивающимися усиками», – деревенский живописец, который «едва стоял на ногах, – так был пьян». Его пьяные «монологи-исповеди» иллюстрируют достаточно типичную для российской деревни историю человека, который постепенно опустился на самое социальное дно: «В деревне у меня большой надел, дом был хороший. Все развалилось, разрушилось. и все это водочка наделала. Себя образумить не могу. У кого рожь – у меня лебеда; у кого дом – у меня развалины; у людей и корова и барашек, маленький теленочек, всякая птичка и яичко, а у меня – сороковушка водки в руке. Эх, барин, барин! Проклятая эта водка, никого не щадит. Вот теперича я: руки у меня золотые, по два с полтиною в день получаю, а все ничего нет, а как запью, так и остальное пропало. Хозяин дал своих 5 рублей. «На, – говорит, – поезжай в Нахабино, помолись и выкинь дурь»».[88].
Немало таких примеров давала и художественная литература. Герой опубликованного в «Вестнике трезвости» рассказа «Горе тетки Феклы», прежде работящий, степенный мужик Петр начал все чаще и чаще искать утешения в чарке вина: «Хозяйство их стало быстро разоряться; лошадь и корову взяли за долги, а Петр, по мере того как рушилось хозяйство, становился все беспечней и наконец, махнув на все рукой, свалил почти все работы на жену, стал чаще пропадать из дому, и в то время как бедная баба билась, как рыба об лед, изнуряя себя на поденной работе, он с беззаботным видом обеспеченного человека заседал в веселой компании в кабачке у хромого «Игната Лазарыча», первейшего плута». Чего только не делала Фекла: «спрыскивала сонного хмельного Петра «наговорной водицей», ходила тайно от мужа за пятнадцать верст в село Преображенское за советом к знахарю Никитичу»… Но все старания ее остались тщетными[89].
Опускаясь все больше, такой пьяница тащил из дому все, что попадется под руку, даже последнее пальтишко, которое попеременно надевали дети. А пьяному, как говорят в народе, море по колено. Вот полуанекдотическая литературная история (которая нередко имела место и в реальной жизни) некоего Грицко, который продал в городе муку и купил себе хорошие сапоги. Традиционное обмывание покупки закончилось тем, что он напился допьяна и едва выбрался из города, но скоро не смог идти, упал на дороге и заснул. Прохожий шел мимо, польстился на новые сапоги, снял их и был таков. Ехавший под вечер домой мужик из того села, откуда был Грицко, стал будить односельчанина, и между ними завязался диалог: ««Вставай, – говорит, – Грицко!» – «Да еще рано», – говорит Грицко. «Да какой тебе рано?» – «Прочь, говорю тебе!» – сказал сердито Грицко. – «Ишь, еще сердится, возьми хоть ноги-то с дороги, дай проехать». Взглянул Грицко на свои ноги и видит, что нет сапог, и говорит: «Это не мои ноги, мои в сапогах!»»[90]. Все хорошо, что хорошо кончается. В жизни нередко бывало и так, что человек, свалившись пьяным в зимнее время, обмораживал ноги или вообще замерзал, как это ярко и образно показал А. Одоевский в назидательном рассказе «Демьян калека». Крестьянин, приехав зимой в город по торговым делам, вместе со старыми приятелями зашел в питейный, чтобы обмыть продажу овса. Напившись до потери сознания, отморозил ноги и стал нищим[91].
Замечено, что алкоголиков – людей с явно выраженным, болезненным пристрастием к вину, пьянствующих постоянно, при всякой возможности или в периоды запоев, – больше было среди тех, кто занимался ремеслами (сапожники, кузнецы и прочие) и отхожими промыслами. Наверное, именно это обстоятельство зафиксировала русская поговорка «пьет, как сапожник». А «горький пьяница» не имел сколько-нибудь выраженных профессиональных особенностей. Пристрастие к спиртному унифицировало облик пропойцы: «Кое-как мы догоняли и обгоняли группы пешеходов, с той же печатью беспробудного пьянства на лицах. Некоторые шли с гармониками, останавливались, выпивали и пускались в пляску. Многие одеты в рубище; другие, кроме белья, разорванного, грязного, ничего на себе не имели. Небритые, без фуражек, с всклокоченными волосами, подчас с синяками на лице, босиком, – они имели ужасный вид»[92].
