Коллектив авторов - Веселие Руси. XX век. Градус новейшей российской истории. От «пьяного бюджета» до «сухого закона»
Но статистика, которая, по выражению Ильфа и Петрова, «знает все», – это только одна сторона медали. Не зря британский премьер Дизраэли говорил, что «есть три способа обманывать людей: уклончивый ответ, прямая ложь и статистика». Говоря о статистике потребления спиртного на рубеже веков, «приходится довольствоваться анкетными данными и отдельными случайными наблюдениями и отзывами единичных лиц»[76]. Но здесь и кроется «статистическая ловушка». Во-первых, анкетный опрос дает не типичный материал, так как на анкеты отвечают или непьющие, или малопьющие, а остальные отказываются отвечать. Во-вторых, данные земских бюджетов о душевом потреблении резко расходятся с цифрами монопольной статистики. В-третьих, не дает цельной картины и учет приходно-расходных записей самих крестьян в течение года, так как на крестьянскую семью приходится немало такого вина, которое не покупается, а выпивается за чужой счет: при общественных попойках на сходах, при помочах, свадьбах, крестинах, похоронах, при имущественных сделках («могарычи»). С другой стороны, во многих этих случаях, и непьющей семье приходится нести расходы на спиртное. Есть и еще одно соображение. Если верить монопольной статистике, то города пьют в 10 раз больше, чем деревня. На самом деле, цифры говорят не о том, сколько потреблено, а о том, сколько продано вина городскими заведениями, так как город является не только потребителем, но и главным поставщиком его для деревни.
Пугало другое. В конце XIX – начале XX столетия в структуре потребляемых россиянами напитков водка составляла 89,3 %, тогда как вино – 3 %, а пиво – 7,7 %. Для примера, в это же время в структуре мирового потребления алкоголя водка составляла 34 %, пиво – 27 %, а вино – 39 %. Комментарии, что называется, излишни. «Зло нашей страны, – писал В.М. Бехтерев, – заключается в том, что огромная масса потребляемого спирта предоставляется населению в крепком растворе, в виде 40 % водки». На необходимость ограничения производства крепких спиртных напитков в целях профилактики пьянства указывал и другой крупнейший русский психиатр С.С. Корсаков: «Нужно способствовать распространению слабых виноградных вин, потому что, как показывает опыт, где население употребляет почти исключительно слабые вина – там алкоголизма меньше».
И еще одно настораживающее обстоятельство: «Русская «пьющая» душа ведро водки в год потребляет, и это не значит, что нутро больше не вынесет и что ведро есть предельная величина душевого водочного потребления. В русскую глотку и три ведра с успехом войдут, и не объем посуды предопределяет количество потребляемого продукта, а объем кошелька здесь роль играет. Пьет мужик ведро не потому, что ведра ему довольно, – будь водка дешевле, с тремя ведрами справится, – всего 8 рублей, а потому, что может уделить из своего бюджета на водку, что и равняется возможности ведро приобрести»[77]. Как говорится, иностранцу никогда не понять, почему для русского одна бутылка в самый раз, а две уже мало. Важен не размер затрат на водку, а именно пьянство.
В пристрастиях как горожанина, так и, в особенности, жителя сельской местности с водкой на равных (и то не всегда) мог конкурировать только традиционный российский напиток – самогон. У нас в стране под этим словом в разные времена подразумевалось различное содержание. До появления на Руси кабака самогоноварение было синонимом винокурения. Затем постепенно самогоноварение для продажи превращается в глазах государства в преступление; что же касается «самогона для себя», то его варили в деревнях повсеместно, и властями это практически не преследовалось.
К середине XIX века понятие «шинкарство» становится синонимом запретной, «из-под полы», торговли алкоголем, а «корчажничество» – синонимом запретного изготовления самогона. Во второй половине столетия эти явления стали широкомасштабными и типичными для всей страны. Например, в Сибири водка продавалась тайно на приисках и поблизости от них, а кордонные казаки были не в состоянии усмотреть за провозом вина по приисковым дорогам. Число спиртоносов в тайге увеличивалось, несмотря на все попытки пресечь тайный промысел. Были даже попытки ввести для рабочих специальные винные порции, обсуждался закон о том, чтобы не было питейных заведений ближе чем за 50 верст от прииска. Но искоренить торговлю и изготовление водки на приисках власти так и не смогли. Часто сами золотопромышленники корчажничали и занимались шинкарством на своих собственных приисках, порой получая больше прибыли от этого занятия, чем давала добыча золота на руднике. Только на рубеже XIX–XX веков, когда началась хорошо организованная государственная винная монополия, самогоноварение в Европейской части нашей державы почти исчезло. Однако в Сибири в связи с большим потоком переселенцев это явление не угасало.
Бытовой и обрядовый алкоголизмВряд ли можно понять алкогольную ситуацию в России без учета «пьяного календаря». Современники отмечали эту «самобытность» русского народа, который легко переходил из одной крайности в другую – из пьяного разгула к полному воздержанию. «Любопытная черта русского человека: он способен все дни Масленой объедаться вплоть до 12 часов ночи прощеного воскресенья, с тем, однако, чтобы с последним ударом маятника сказать «стоп» и сразу перейти на лук, квас и редьку»[78]. Особенно это характерно для деревни. Если не возникало внешнего повода для выпивки, крестьянин был спокоен и не испытывал тяжелого чувства от неудовлетворенного тяготения к алкоголю. Но уж если представился случай, то выпивали обязательно, «редко, но метко», иногда безобразно – до потери человеческого образа:
Не ветры веют буйные,
Не мать-земля колышется —
Шумит, поет, ругается,
Качается, валяется,
Дерется и целуется,
У праздника народ!
Умны крестьяне русские,
Одно не хорошо,
Что пьют до одурения:
Во рвы, в канавы валятся —
Обидно поглядеть![79]
А исчезал повод – и мужик резко прекращал пить, входил в обычную колею своей трудовой жизни. Потребление спиртного находилось в значительной зависимости от церковного календаря. При этом влияние праздников в городах выражается заметнее, чем в деревнях. Городское население отмечало каждый значительный церковный праздник, тогда как деревенское – почти исключительно престольные. Конечно, если высший и средний классы горожан не были склонны ограничивать себя в течение даже Великого поста, то этого нельзя сказать о простонародье. Но, с другой стороны, уменьшение продаж касалось только крупной посуды, тогда как продажа спиртного в мелкой посуде трудно поддавалось воздействию какого-либо фактора вообще. Например, в Пензе периодами усиленной виноторговли являлись масленица, пасхальные праздники, время ярмарки и прочие «знаменательные» даты. Что касается колебаний дневного расхода вина, то он сильно увеличивался по базарным дням и в предпраздничные дни, так как в праздники лавки не торговали, а в прочие дни недели продажа вина шла очень равномерно. Хотя в праздники, когда казенки были закрыты, пьяных бывало даже больше, чем в будни: для того, кто хотел напиться, это не являлось помехой. Закрытые лавки представляли неудобство только для тех, кто потребление водки не ставил целью своего существования[80].
В деревне пьянствовали в основном в осенние праздники – в пору свадеб. Масленица на селе действительно была «широкой» – с широким размахом бесшабашной пьяной гульбы, так как к масленице приурочен целый ряд народных обычаев, которые необходимо соединялись с обильною выпивкой и пренебрегать которыми было нельзя. «Мы, русские, самобытны, и меры для нашего жизненного уклада должны быть самобытны, соответствуя бытовым условиям…»[81]. На Пасху же не принято гулять так, как гуляли на масленицу или на свадьбах. Для Пасхи никакого питейного ритуала не было положено: пили, главным образом, на разговление, каждый в своей семье, а обмен визитами, столь распространенный в городе, практиковался в деревне лишь в тесном кругу близких лиц.
Особенно широко справлялись многочисленные в сентябре престольные праздники. Начинались также приготовления к свадьбам – сватовство и связанные с ним «запои». Массу поводов для запоев создавало и обилие имущественных сделок. Помимо традиционного усиления базарного пьянства, появляется и новый повод для выпивки – на мельницах и дранках при помоле хлебов и обработке крупы. Зачастую сами мельники заманивали клиентов соблазном выпивки, обменивая часть привезенного зерна на спиртное. Молодежь начинала гулять на посиделках и в виду приближающегося срока набора рекрутов. По заведенному обычаю каждый рекрут с сентября и до поступления в солдаты «гулял» вместе с товарищами, то есть, другими словами, пьянствовал и хулиганил. Особенно усиливалось пьянство перед самым набором. В некоторых сельских обществах организовывались грандиозные попойки на общественные средства при отправке рекрутов в города. Да и принятые рекруты, возвращаясь в деревню недели на две перед поступлением в войска, завершали свои гулянки усиленным пьянством в течение отпущенного срока.
