Михаил Гиршман - Литературное произведение: Теория художественной целостности
Речь действенно осуществляет не чисто категориальную, абстрактно-теоретическую связь, но конкретно-жизненное общение, которое не допускает ни полного разрыва, ни абсолютного отождествления людей и событий человеческой жизни. Наоборот, каждый момент этого общения необратим, незаменим и необходим в своей временной определенности, как и каждый человек является единственным, обращенным к другому, существенно и принципиально другому единственному. «С точки зрения философии – старого мышления, „мыслить“ – это значит „мыслить вообще“, ни для кого, то есть ни к кому не обращаясь („ни для кого“ читатель, если хочет, может заменить на „всех“ или на пресловутое „всеобщее“). С точки зрения нового мышления, я мыслю, следовательно, я говорю; „говорить“ – это значит: говорить с кем-то другим и мыслить для кого-то другого, причем этот Другой – всегда совершенно определенный Другой, который, в отличие от немого Всеобщего, не только зритель, но и живой участник, способный ответить на равных». Так разъясняет новаторскую суть речевого мышления Ф. Розенцвейг, и в этом контексте становится ясным смысл его вывода о том, что «новое мышление возникает из нужды в другом, или, что то же самое, во времени всерьез» 14 .
Наиболее ясно и развернуто взаимосвязи бытия-между, первичности общения и речевой деятельности раскрываются в трудах О. РозенштокаХюсси, которые, с этой точки зрения, пожалуй, особенно представительны для понимания сути диалогического мышления. Мышление это, всерьез принимая время, конкретную историчность, множественность и опасность взаимоуничтожающей разделенности, предельно ясно формулирует спасительную роль языка общения или общего языка как «единого основания для социального мышления» перед лицом альтернативы: «мы найдем либо общий язык, либо – общую погибель» 15 .
И если язык – это обращенность говорящего к слушающему как принципиально другому, отделенному временем и пространством, то перед лицом реальной угрозы их гибельной разделенности звучит: «Слушай, и мы будем жить». Разворачиваясь по ту сторону естественной жизни и смерти двух физически изолированных индивидов, «„выживание“ созидает интенсивную и конкретную жизнь, которая осуществляется благодаря слушанию» 16 .
Перед лицом смерти проясняется суть времени не просто как четвертого измерения пространства и не просто как движения, но как реальной перемены, которая может «вести к смерти или новой жизни» 17 . Время осознается как направленное развитие к миру или войне, к новой жизни или смерти, а общение-говорение представляет собою перспективу установления мира между говорящим и слушающим, и это еще одна очень важная конкретизация бытия-между.
Отношение единства – множественности – единственности людей и времени в противовес полному разрыву противоположностей или монополии одной из них требует проработки их диалогической связи как онтологически первичного, а затем снова и снова создаваемого мира истины или истинного мира, соединяющего несоединимое, существенно и принципиально противостоящее одно другому. «Мы не можем отказаться ни от одной стороны медали. социального парадокса, – пишет О. Розеншток, – ни за счет признания, что все люди одинаковы, ни допустив такое их разнообразие, которое лишит человека сил объединять себя с другими. Мир – вот термин, который выражает существование в обществе этого парадокса: разные люди, живя в общем мире, объединены друг с другом. Много тел – одно пространство, много истин – один Бог, много времен – один мир» 18 .
Речевое общение как реальная взаимосвязь единства – множественности – единственности непосредственно проявляет совместное существование как базовое условие осмысленной жизни: совместное осуществление человеческой жизни соединяет ее непредсказуемость и смысловую перспективу, так что «никакая часть ни одного диалога на свете не имеет смысла, если она не воспринимается как вариация чего-то общего, что разделяется говорящим и его слушателями, и в то же время как такая вариация, посредством которой говорящий устремляет людей в новое будущее» 19 .
С другой стороны, жить и мыслить по-человечески можно только в ситуации общения и в той онтологически первичной энергии – «электрической индукции диалога», которая «делает нас проводниками истин. В момент, когда ситуация общения исчерпывает себя, мы снова опустошаемся». Потому, «где есть хоть один человек, присутствует человечество, и человек действительно существует только там и тогда, где и когда он отвечает и го-ворит» 20 .
Тезис о том, что «язык – это общая территория между говорящим и собеседником», что «слово. межиндивидуально» 21 , фундаментален и в диалогической концепции М. Бахтина, но для него, пожалуй, столь же актуальной формой проявления бытия-между и его полноты, наряду с языком и речевой деятельностью, является деятельность эстетическая. А объединяются они на вершине эстетического словесного творчества (ведь только поэту язык нужен весь) в событийной полноте литературного произведения, которая воссоздает не первичность какой бы то ни было человеческой общности, а первоначальность общения равноправных и равнодостойных целых. (В этом, кстати сказать, одно из оснований разведения смыслов «целостности» и «целого» и развития понятия о целостности вообще и о художественной целостности как единстве, разделении и взаимообращенности друг к другу многих целых). В частности, в качестве таких равно несомненных и равнодостойных целых выступают человечество, народ и каждая – единственная – человеческая личность. Событийная полнота произведения – это поле напряженного взаимодействия этих обращенных друг к другу целых и, благодаря этому, поле порождения многообразных культурных смыслов, реализующих разнообразные возможности человеческой жизни каждой индивидуальности на своем месте в пределах своей конкретной историчности и органичной ограниченности. Мне кажется очень плодотворной перспектива изучения литературного произведения как воплощаемой первичности общения, которое адекватно единству множества единственных, ответственных и отвечающих личностей Я и Другого и которое равно противостоит и нерасчле-ненной человеческой общности, и обособленному индивиду.
Художественным произведением осуществляется своеобразный перевод данности воплощаемой в нем первоначальной реальности общения в остро проблемную заданность для каждого живущего человека. Жизнь его осуществляется именно в проблемном поле обращенности, на которую невозможно не отвечать, но ответить на которую возможно только в реальном общении с другим, – общении, процесс и результат которого содержит в себе перспективу заранее неизвестного и непредсказуемого, но несомненно существующего смысла.
Как реальный момент настоящего времени «всерьез» – это промежуток: диалог между прошлым и будущим, так и реальная человеческая индивидуальность осуществляет себя лишь в между-бытии, в промежутке, где она оказывается на границе уникальной совместности и совместной уникальности людей, эпох, культур, лицом к лицу с другим, причем не со своим подобием, а по-настоящему существенно и непредсказуемо другим. «Нуждаться во времени, – разъясняет существо диалогического мышления Ф. Розенцвейг, – значит мы ничего не можем знать наперед, не можем получить один – единственный ответ раз и навсегда, а должны в безысходной и постоянной готовности ожидать и надеяться: должны всякую возможную истину „в себе и для себя“ соотносить с чем-то другим, существующим во времени, другим, от которого эта истина зависит» 22 .
Еще одним общим принципом диалогического мышления, о котором я уже упоминал, является утверждение принципиального единства универсальности и уникальности – единства, обращенного к каждому живущему человеку. Единственный, необходимый и незаменимый на своем месте, не имеющий «алиби в событии бытия» (М. Бахтин) в реальном опыте и общении с другим, таким же единственным и в то же время не своим подобием, а подлинно и существенно другим, может ответить на обращенный к Адаму и к каждому живущему Божественный вопрос: «Где ты?», может сказать свое слово, единственно необходимое в нужное время и в нужном месте, может сделать свое дело, от которого зависит состояние мира. Эта зависимость неопределенна и проблематична, как и человеческая жизнь вообще, каждый момент которой заранее не гарантирован, неисчислим и непредсказуем, но имеет смысл, который нуждается в действенной реализации, в том, чтобы он был воплощен, создан в реальном опыте самоосуществления. Об этой необходимости прекрасно написал близкий к идеям диалогического мышления Б . Пастернак:
…Другие по живому следу
Пройдут твой путь за пядью пядь,
Но пораженья от победы
Ты сам не должен отличать
И должен ни единой долькой
Не отступаться от лица,
Но быть живым, живым и только,
Живым и только до конца.
Взаимосвязь основных и наиболее общих диалогических установок можно отчетливее увидеть в случаях их принципиальной критики с иных теоретических позиций. Приведу один из примеров – статью Р. Мухамедиева «Диалог Достоевского и диалогизм Бахтина». Вот итоговые суждения автора, резюмирующие суть его критики: "Бахтин поставил диалог в центр творчества Достоевского, сделав его конечной и единственной целью, с чем нельзя согласиться принципиально: диалог как цель убивает сам себя, теряет всякий смысл. Диалог есть средство по самой своей природе, он – путь к постижению истины… Бахтин, к сожалению, за индивидуальным сознанием каждого героя более ничего не обнаруживает. каждый герой предстает в качестве. автономной части, но автор (Бахтин. – М. Г.) не видит того, что это части единого целого. А суть состоит в том, что Достоевский, живописуя русского человека… фактически изображает русскую нацию. Национальная идея – вот главный и, пожалуй, единственный герой в романах Достоевского" 23 .
