Михаил Гиршман - Литературное произведение: Теория художественной целостности
Для понимания родовой природы чеховского рассказа интересны также суждения Вл. Ходасевича о необходимости глубинного осмысления чеховского лиризма: «Славу Чехова создал его лиризм. Но будущий читатель, пройдя мимо лирики чеховских персонажей, совлекая с них эту условную, временную примету, будет читать иное: не лирику, но то, что лежит под нею, глубже неё. И тогда он увидит, что серые, бездеятельные персонажи Чехова заряжены той же взрывчатой энергией жизни, как и подлинные герои; окажется, что их столкновения, сведенные Чеховым к простейшим сюжетным постройкам, открывают гораздо более значительные и трагические перспективы, нежели „тоска“, которую в них вычитывал прежний читатель» 37 .
Лиризм и драматизм чеховского рассказа «Дама с собачкой» охватываются его эпической доминантой – эпосом встречи «личной тайны» и «высших целей бытия» в вечном потоке жизни с её «взрывчатой энергией» и непредсказуемыми перспективами, драматической разобщенностью и возможностью встречи двух любящих людей – двух обращенных друг к другу индивидуальных существований. Эпическая перспективность «Дамы с собачкой», конечно же, не в счастливом конце, а в «начале» – в неповторимом для каждой, единственной в своём роде личности возвращении к первоначалам рождения, индивидуального осуществления человечности, – осуществления, которое в эпическом мире "только еще начинается". Именно это слово является последним словом чеховского рассказа: «И казалось, что ещё немного – и решение будет найдено, и тогда начнётся новая, прекрасная жизнь; и обоим было ясно, что до конца ещё далеко-далеко и что самое сложное и трудное только еще начинается». В этой точке финальной рит-мико-речевой гармонии может быть особенно явственно согласуются друг с другом, сходятся родо-жанровая доминанта и стилевое «лицо» чеховского рассказа.
«Содержанием эпоса, – писал Гегель, – является целостность мира, в котором совершается индивидуальное действие. Собственно же эпическая жизненность заключается как раз в том, что обе основные стороны: особенное действие с его индивидами и всеобщее состояние мира, – оставаясь в беспрестанном опосредовании, все же сохраняют в этом взаимоотношении необходимую самостоятельность, чтобы проявлять себя как такое существование, которое и само по себе обретает и имеет внешнее бытие» 38 . Эпическим событием и становится такая исторически развивающаяся взаимосвязь всеобщего состояния мира и особенного действия с его индивидами – при сохранении этих фундаментальных родовых принципов необходимой бытийной самостоятельности и беспрестанного опосредования в то же время во внутреннем движении родо-жанровых форм раскрывается изменяющийся масштаб целостного мира и индивидуального действия в нем.
У Чехова выявляется характерное для «конца века» предельное «дробление» бытия и то кризисное состояние индивидуальности в мире, о котором очень выразительно говорил И. Анненский: «С каждым днем в искусстве слова всё тоньше и все беспощадно правдивее раскрывается индивидуальность с её капризными контурами, болезненными возвратами, с её тайной и трагическим сознанием нашего безнадежного одиночества и эфемерности.» В то же время, по мнению Анненского, это «человеческое я, которое не ищет одиночества, а напротив боится его; я, вечно ткущее свою паутину, чтобы эта паутина коснулась хоть краем своей радужной сети другой, столь же безнадежно одинокой и дрожащей в пустоте паутины, не то я, которое противопоставляло себя целому миру, будто бы его не понявшему, а то я, которое жадно ищет впитать в себя этот мир и стать им, делая его собою» 39 .
Жажда «впитать в себя этот мир и стать им, делая его собою» – это стремление, содержащее в себе эпическую перспективу того восполнения и «расширения» человеческого бытия, которое В. Кайзер считал «сущностью собственно эпического»: «Что же привходит в эпическое событие, помимо обязательного „овнешненного события“, из сущности собственно эпического и воздействует на построение? Это, очевидно, как раз расширение, включение человека и событий первого плана в широкое содержательное пространство, в более обширный мир» 40 . Такое расширение и выстраивается наиболее отчетливо в сопряжении «высших целей бытия» и «личной тайны», и именно здесь сходятся родовая и жанровая доминанты, эпос и рассказ оказываются единосущными: единосущны чеховское повествование в тоне и духе героя о случае из жизни и объективно развертывающееся событие рождения любви-человечности в мире.
Отличительные признаки рассказа: «сосредоточенность внимания, выдвинутый по напряженности центр и связанность мотивов этим центром» 41 предстают и как родовые характеристики – эпическая объективность и событийность реализуются именно в этих жанровых признаках как в своём «языке». Авторским творчеством род и жанр сводятся в отношениях и взаимопереходах особенного действия и всеобщего состояния мира, локальности и глобальности в событии, о котором рассказывается, и в событии рассказа, а доминанта «центрирует» этот творческий процесс и обнаруживает родовые и жанровые (точнее родо-жанровые) смыслы в их стилевом, индивидуально-личностном преломлении или, иначе, обнаруживает авторское присутствие во всех типологических характеристиках целого: и в роде, и в жанре, и в стиле.
Сочетание различных жанровых традиций (например, анекдота и притчи в «Даме с собачкой», о чем очень хорошо писал В. И. Тюпа) – это взаимодействие и пересечение разных возможностей существования и осмысления жизни, а центр пересечения – это сама по себе возможность прорыва человечности сквозь «варварство бытия» (Э. Левинас). Родо-жанровая доминанта и стиль определяют строй и облик, «лицо» этого возможного мира и способ бытия типологической общности и индивидуальности в нем.
Контрастным и в то же время «издалека» проясняющим эпичность чеховского рассказа историко-теоретическим фоном может быть суждение о герое шекспировской трагедии как герое эпическом – суждение, которое высказывает С. Г. Бочаров, опираясь на работу Л. Е. Пинского «Трагическое у Шекспира» 42 : "Шекспировскому персонажу, как в эпосе, «свойственна универсальность характеристики, нерасчлененность общего и индивидуального. для трагического героя Шекспира его свободная индивидуальность и есть воплощение естественного закона (форма, в которой сознаются новые общественные закономерности)» 43 .
На этом, повторю, контрастном шекспировском фоне можно отчетливо увидеть, что у Чехова перед нами, казалось бы, предельно обособленные частные индивиды, но в освещении их личной тайны открывается не частное своеобразие, а индивидуально-личная основа общей жизни. И центр истинного бытия в этом мире может быть только индивидуальным – потому встреча и рождение любви при все более и более осознаваемой уникальности, единственности происходящего обретает всеобщий смысл, напрямую связанный с перспективой человеческого существования. А предфинальный вопрос героя «Дамы с собачкой»: «Как освободиться от этих невыносимых пут? Как? Как? – спрашивал он, хватая себя за голову. – Как?» – вопрос этот соотносим в этом смысле с гамлетовским «быть или не быть» и масштабом индивидуальной задачи шекспировского героя: соединить «обрывки» разрывающейся нити жизни. Во всяком случае в мире чеховского рассказа к ситуации «начнется новая, прекрасная жизнь» ведут только индивидуальные пути, и, с другой стороны, любое успешное индивидуальное усилие быть, обращенное к другому, от Я к Ты, обретает общежизненное значение. А проблема: как сделать так, чтобы что-то хорошее получилось у двух частных индивидов в их, казалось бы, сугубо обычном, современно-повседневном существовании – это в логике чеховского эпического творчества, безусловно, мировая и общечеловеческая проблема.
Примечания
1. Кант И. Из опубликованных посмертно материалов 1770—1780-х годов к книге «Антропология в прагматическом отношении» // История эстетики. Памятники мировой эстетической мысли. М., 1976. Т. 3. С. 80.
2. Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 10 т. М., 1956. Т. 7. С. 124.
3. Об этом очень хорошо написал А. В. Ахутин: «Если изъять свет трагедии из античной культуры, она распадётся на мертвые слои „ницшеанской“ архаики и „вин-кельмановской“ классики… Слышат ли в трагедии пьянящую речь „про древний хаос, про родимый“, извлекают ли из неё поучительный урок относительно сверхчеловечески умного порядка вещей – оба „образа античности“ по-разному выражают общую тягу современного человека уклониться от сознания, соответствующего тому, что было открыто древнегреческой трагедией». Ахутин А. В. Открытие сознания (древнегреческая трагедия ) // Человек и культура. Индивидуальность в истории культуры. М., 1990. С. 40.
