Дмитрий Калюжный - Другая история литературы
«Евстафий Солунский еще в XII в. дошел в своей филологической работе до введения конъектур, т. е. до научной текстологии; а дальнейшее расширение текстологической и комментаторской деятельности было осуществлено Димитрием Триклинием (1 пол. XIV в.) и другими учеными палеологовской эпохи».
«Эпоха Палеологов создала свой гуманизм, в определенных отношениях аналогичный гуманизму Ренессанса (можно отметить культ классической древности — в одном, правда исключительном, случае Плифона…)».
«Эта страсть к платоновским словечкам, тонко подмеченная Николаем Кавасилой, представляет параллель не менее безудержному культу лексики Цицерона у западных гуманистов» (Цицерон относится к линии № 4–5).
«Линию Феодора Продрома продолжает в XIV в. поэт из Эфеса Мануил Фил».
Можно еще отметить опубликованное сочинение XII века под поразительным названием: «Драматическое сочинение, по Еврипиду излагающее, нас ради совершившееся воплощение и спасительное страдание господа нашего Иисуса Христа» (исторический Еврипид и евангельский Иисус принадлежат одной линии № 5). В общем, литературоведам всё давно известно, но они продолжают дурачить доверчивого читателя. Не пора ли им отказаться от негодной хронологии, дабы создать подлинную историю литературы? Пусть историки ориентируются на выводы литературоведов, а не наоборот.
В книге «Памятники византийской литературы IX–XIV веков» сказано:
«То, что греки XIV в. воспринимали воспетую Гомером троянскую легенду через западные подражания Диктису и Даресу, в высшей степени неожиданно, но по сути дела вполне понятно: время требовало такого прочтения легенды, которое соответствовало бы феодальному стилю жизневосприятия — а в этом „франки“ опередили византийцев».
Но ведь так можно объяснить вообще всё, что угодно! Ну, вот, требовало время «такого прочтения», и всё тут, не о чем больше говорить!
Дарес Фригиец и Диктис из Крита — средневековые авторы, видимо, современники Бенуа де Сент-Мора, написавшего «Роман о Трое» в 1160 году. А проблема в том, что в XIV веке византийцы описывали Троянскую войну уже не так, как Иоанн Цец в XII, и это сбивает литературоведов с толку. Например, они отмечают, что Константин Гермониак «уснастил свою Илиаду самыми колоритными анахронизмами (например, Ахилл предводительствует, кроме мирмидонян, еще болгарами и венграми!)». Вот почему они считают, что византийцы в своих описаниях идут вслед за французами. Мы же обнаружили, что XII и XIV века византийской волны — это одно и то же время, и что проблемы здесь нет; просто у одних авторов литературоведы находят меньше «анахронизмов», а у других больше, и делают из этого свои странные выводы. Причем они сами следуют за традиционной историей, вместе с ее хронологией, а потому, читая их «откровения», часто невозможно понять, кто кому и почему «следует».
О работах XIV века, неправомерно попавших в XII век, поговорили достаточно, и для сравнения стиля приведем здесь произведения неизвестных авторов реального XIV века. Именно к этому времени относят, например, «Ахиллеиду», хоть она и выполнена, говорят, как стилизация «под античность», то есть под XII век.
Ахиллеида (XIV век). «ПИСЬМО АХИЛЛА ПОЛИКСЕНЕ»:
…И вот он деве написал любовную записку,
Призвал к себе кормилицу и с ней послал записку,
И речи этой грамоты гласили слово в слово:
«Пишу письмо любовное, пишу, а сам тоскую.
Возьми письмо, прочти письмо, не отвергай признанья.
Услышь, о дева милая, услышь, цветок желанный:
Меня и стрелы не берут, и меч меня не ранит,
Но очи ранили твои, в полон меня забрали. —
Да, твой зрачок в конец смутил несчастный мой рассудок,
И сделал он меня рабом, рабом порабощенным.
О сжалься же, красавица, любезная девица,
Ведь сам Эрот — заступник мой, любви моей предстатель.
Не убивай меня, краса, своей гордыней лютой,
Пойми печаль, прими любовь, смягчи мои терзанья,
На сердце мне росу пролей — оно пылать устало!
Но если ты не сжалишься, не тронешься любовью,
Схвачу я меч и сам себя без жалости зарежу,
Клянусь тебе, владычица, — и ты виною будешь».
Вот он незамедлительно послал письмо девице,
Она же, в руки получив Ахиллово писанье,
Не сжалилась, не тронулась, любви не сострадала,
Но села и, не мешкая, ответ свой написала,
И речи этой грамоты гласили слово в слово:
«Мой господин, письмо твое мне передали в руки,
Но отчего ты так скорбишь, я, право же, не знаю.
Коль скоро мучают тебя, в полон поймав, Эроты,
Ты их и должен попросить, любезный, о пощаде.
А мне и вовсе дела нет до всяких там Эротов;
Любви меня не одолеть, Эротам не осилить,
Не знаю стрел Эротовых, не знаю мук любовных.
А ты, уж если боль твоя взаправду нестерпима,
Один изволь убить себя, один прощайся с жизнью!»
Безымянный. РОМАН О КАЛЛИМАХЕ И ХОСРОЕ (XIV век):
«О деве, что висела там, рассказ идет печальный»
«Посередине потолка — но и сказать мне жутко —
На волосах висела там девица одиноко —
Трепещет сердце у меня, душа трепещет в страхе —
На волосах — увы, судьбы неслыханная воля —
На волосах висела там девица — я смолкаю,
Да, я смолкаю, но пишу, а сердце замирает —
На волосах висела там красавица-девица.
И только на нее взглянул тут младший из трех братьев,
Как младший этот, Каллимах, красот всех воплощенье
И смелости, и мужества, и доблести, и силы,
Остолбенел и тотчас же он замер, словно камень
Смотрел лишь на нее одну, стоял и все смотрел он.
Как будто и она была на потолке картиной.
Всю душу красотой своей могла она похитить:
Умолкнувший немел язык, и замирало сердце.
Налюбоваться он не мог чудесной этой девой,
На красоту ее смотря и женственную прелесть.
Стоял, смотрел, не говоря, души в груди не чуя,
Стоял, смотрел, и сердце в нем двояко поражалось —
Очарованьем красоты и чувством состраданья;
Молчал, а из груди его лишь стоны вырывались».
«Ответ печальный юноше, девицей этой данный»:
«Она же с горестной мольбой, отчаяньем томима,
Вздохнув уныло, языком, запекшимся от муки,
Ему сказала: „Кто ты, друг? Откуда ты явился?
Когда не призрак только ты в обличье человека,
Ты мужествен, разумен иль ты глуп и безнадежен?
Кто ты и почему молчишь, стоишь и только смотришь?
Коль ты моею злой судьбой мне на мученье послан,
Так не щади меня и мучь, коль ты ее приспешник:
На муки отдано мое, как сам ты видишь, тело.
А коль мучениям моим ты сострадаешь, видно,
И коль завистница судьба пресытилась моими
Страданьями, которыми меня она давно терзает,
И нынче в утешенье мне тебя сюда послала,
Чтоб ты освободил меня от всех моих терзаний,
То я благодарю судьбу: убей меня, прикончи!
Но если ты пришел сюда, хоть это невозможно
Да и бессмысленно совсем, чтобы меня утешить,
Скажи хоть слово! Что молчишь? Пускай передохну я.
Драконово жилище здесь, обитель людоеда.
Не слышишь разве грома ты, не видишь разве молний?
Идет сюда он! Что стоишь? Идет, беги скорее,
Укройся! Ведь силен дракон, отродье людоеда.
Коль утаишься, то в живых останешься, быть может.
Серебряную видишь ты, там, в стороне, лоханку?
Прикройся ею, под нее подлезь ты и упрячься
И, может статься, ускользнешь от жадного дракона.
Беги же, спрячься там, молчи: вот он уже подходит!“
Последовал совету он и внял словам разумным
Девицы той, которая на волосах висела,
Не медля, под лохань подлез, и ею он укрылся».
Католический историк и писатель Иоанн Хильдесхаймский жил в XIV веке. Вспоминаем его не только для того, чтобы показать образец прозаического стиля. В его творчестве интересно также то, что, хоть он и не сыплет направо и налево именами античных богов, но хронология его повествований, тем не менее, тоже не сходна с традиционной. Например, он сообщает, что мать Константина Великого св. Елена (255–330) перенесла священное древо в храм св. Софии, который был построен в VI веке, — как считается, Юстинианом.
Иоанн. «О МНОЖЕСТВЕ ЧУДЕС, СОДЕЯННЫХ ЕЛЕНОЮ»:
«Как она перенесла в Константинополь сорочку Марии и пелены Христа. Как император Карл перевез их в Ахен.
И во всех местах, кои Бог освятил и прославил своим присутствием во образе человека, а также знамениями и чудесами, построила честная Елена со славою церкви и монастыри, в кои поставила и назначила патриархов, епископов, аббатов, священников и прочих служителей Божиих и наделила их мызами, поместьями и десятиною, дабы несли они службу Господу. Также и на месте, в коем Ангел с воинством небесным неложно возвестил пастухам Рождество Господа, построила она прекрасную церковь о двух престолах, назвала же ее „Gloria in excelsis“, и так зовется она во всех землях Востока по сию пору. И в той церкви обреталось прежде богатое братство каноников, кои начинали читать часы словами „Gloria in excelsis Deo. Deus in adjutorium meum intende“.[88] И так делают они по сей день.
