Елена Волкова - "Умереть хочется – грешен": исповедальность Льва Толстого
Обзор книги Елена Волкова - "Умереть хочется – грешен": исповедальность Льва Толстого
...русское общество имеет в отношении идей Толстого не вполне чистую совесть. Оно как бы не решается взглянуть ему прямо в глаза и старается славословием заглушить, умертвить острую режущую силу его вопросов.(…)
Критическое очищение нравственного учения Толстого и выяснение его положительных сторон есть одна из важнейших задач современной этической мысли.
С.Л.Франк. "Нравственное учение Л.Н.Толстого"
"Помню случай. Однажды молодежь нападала, Толстой защищался. Спорили сначала спокойно и весело, потом разгорячились все, стали говорить колкости. Вдруг, посреди битвы и всеобщего возбуждения, Лев Николаевич встает и с дрожью в голосе просит у всех прощения за то, что он нас рассердил... и вывел из себя...
Вся молодежь, кавалеры и дамы, самопроизвольно тотчас вскочили на ноги и бросились к Льву Николаевичу. Окружив его тесным кольцом, в бурном раскаянии, вместо качания на руках, все начали обнимать, или лучше сказать, - тормошить и мять его, тогда еще крепкую и мощную фигуру.
Не могу забыть того чудного чувства горячей нежной любви к Льву Николаевичу, которое охватило тогда всю нашу компанию." [1]
Случай, описанный Е.Е. Лазаревым, произошел в 1883 году в башкирской степи на встрече Толстого с молодыми бунтарями-народниками. В этой трогательной сцене отразились три составляющие исповедального мира Толстого: покаяние, проповедь, преображение. Начинается встреча с проповеди: Толстой спорит с бунтарями, отстаивая евангельский принцип смирения: они призывают к насилию, он – к непротивлению.
"Бей по голове двуглавую хищную птицу! – кричала на всю степь молодежь.
Не тронь и клопа! – отвечал Толстой".[2]
"Им хочется отстоять право насилия, я показываю им, что это безнравственно и глупо", - писал Толстой о "кумысных собраниях" в письме к жене 8 июня 1883 года. Но сама ситуация спора противоречила принципу смирения, спор – это уже вызов, за которым последовал словесный бой, "битва и всеобщее возбуждение". Толстой в ужасе оттого, что его проповедь мира нарушила мир, вызвала озлобление - источник насилия, против которого он так страстно выступал.Он ужасается озлоблению и тотчас раскаивается, причем покаяние пронизывает все существо: голос дрожит,на глазах появляются слезы.
Греческое слово для покаяния - µετάνοια – означает перемену мыслей, что в христианстве осмысляется как очищение и преображение личности через раскаяние. Всплеском любви и завершается степная встреча Толстого. Бунтари, только что призывавшие к пролитию крови, вслед за Толстым бурно раскаиваются в том, что резким словом поранили друг друга. И это раскаяние многих вызвано покаянным порывом одного человека. Встреча идеологических противников заканчивается христианской любовью к врагу, той божеской любовью, которая наполняет Андрея Болконского перед смертью.
Покаянный дух Толстого наполняет его устное и письменное слово исповедальной искренностью, которая для него есть проявление естественности и подлинности бытия. Как отмечает И.Б. Мардов в книге "Лев Толстой на вершинах жизни", "Искренность (в искусстве, в вере, в мысли, во всей жизни) (...) есть та сила душевная, то качество, которое отделяет действительные движения души от мнимых (...) и которое лишает мнимую душу силы псевдоподлинности. Силой искренности Толстой и его ученики поверяли всю жизнь. В их среде царила атмосфера искренности, подлинности, задушевности в точном значении этого слова. Даже свое духовное рождение Толстой, как помните, объяснял действием искренности, "произведшей переворот, который из области мечтаний и призраков привел меня к действительной жизни". [3]
В повести "Отрочество" Дмитрий Нехлюдов говорит Николеньке:
"Знаете, отчего мы так сошлись с вами, (…) отчего я вас люблю больше, чем людей, с которыми больше знаком и с которыми у меня больше общего? Я сейчас решил это. У вас есть удивительное, редкое качество – откровенность.
Да, я всегда говорю именно те вещи, в которых мне стыдно признаться, - подтвердил я, - но только тем, в ком я уверен" [4].
В этом разговоре Толстой подчеркивает покаянный характер искренности: Николенька возводит состояние перед церковной исповедью – готовность говорить те вещи, в которых стыдно признаться, – в принцип общения с людьми. По существу, тем самым Толстой утверждает исповедальный принцип общения, которому старается следовать всю жизнь. Он дает молодой жене прочитать свой дневник, который приводит её в ужас. Зачем он жертвует покоем супружеской жизни? Ради исповедальной откровенности бытия, которая единственно может привести к желанной "прозрачности" отношений и единению людей.
"Ужасна та духовная стена, которая вырастает между людьми – иногда десятки лет живущими вместе и как будто близкими, - запишет Толстой в дневнике 18 августа 1894 г. после тридцати двух лет семейной жизни, - Хочешь пробить ее, как муха за стеклом или птичка, бьешься во все места стекла, и нигде нет прохода и возможности соединения. Думаешь иногда: может быть, и я такой же, представляю такую же стену для других. Но нет, я знаю, что я открыт, и зову, и ищу сближения, и радостно принимаю всякое обращение, всякий вызов откровенности. Происходит это вероятно от греха. Грех распространяет вокруг себя густую плотную атмосферу ложных рассуждений, через которые не могут проходить лучи света, или проходят с такой рефракцией, что не достигают тела, а проходят мимо" [5]. (52,133-134)
Открытость рассматривается Толстым как путь к прозрачности, ведущей к пониманию и сближению в любви. В христианской традиции прозрачными, не замутненными грехом, являются отношения между ипостасями Святой Троицы (догмат о которой был отвергнут Толстым), а Сергий Булгаков подчеркивал, что прозрачным было тело человека до грехопадения, которое облекло его в "кожаные ризы непроницаемой чувственной телесности". Оппозиция "прозрачность-непроницаемость", таким образом, и в рассуждениях Толстого и вбогословии восходит к парадигме таких противопоставлений, как "чистота-греховность", "божественное-человеческое".
Исповедальное слово призвано пройти сквозь все преграды: не только сквозь стену греха, разделяющую людей, но сквозь все ограничения, которые земная жизнь накладывает на человека. Толстой много пишет о том, что телесная оболочка, пространство и время словно заключают человекав одиночную камеру: выход к миру и за пределы его – к Богу – он видит в духовном движении, которое способно высвободить Бога в его душе и тем расширить сознание человека до бесконечного: "Жизнь наша есть освобождение заключенного, расширение пределов, в которых действует беспредельное начало".
Высвобождение духа происходит благодаря двум процессам – раскаянию (исповедь как "таинство покаяния, устное признание грехов своих перед духовником"- В. Даль) и вербализации личного духовного опыта (исповедь как "искреннее и полное сознание, объяснение убеждений своих, помыслов и дел" - В.Даль). [6] Мардов подчеркивает искренность как "необходимое условие полноценной приватной духовной жизни", которую он отличает от "жизни общедуховной (совокупной, соборной, профессиональной)": "Толстой возвестил начало эры личной духовной жизни. На поприще личной духовной жизни он верил в то, что человеку надлежит искать "Царство Божье и правду его", что в самом этом поиске (то есть личном духовном росте) все и дело, а "все остальное" (в том числе и Царство Божие на Земле) приложится тогда, когда придет время. Таков девиз личной духовной жизни". [7]
Толстой как исповедник личного духовного поиска вступает в конфликт с церковной общедуховной традицией, что раскрывает бунтарский потенциал исповедального слова, которое в своей обнаженной уникальности не может быть тождественно совокупному опыту, опирающемуся на канон, обычай, обряд, ритуал – то есть преимущественно на оформившийся статичный комплекс идей и форм. Исповедальность же динамична: Аврелий Августин в своей "Исповеди" сравнивает память человека с бесчисленными пещерами и ущельями, по которым стремительно проносится исповедальное острие мысли.
Исповедальность духовного опыта осмысляется Толстым как органичное свойство души, которое приближает человека к живому стволу роста, предполагая глубинное переживание проживаемого и переосмысление осмысленного.Человек, считает Толстой, не должен механически повторять опыт и мысли других людей, копирование есть акт умерщвления (отсюда в частности его неприятие, например, университетского образования, которое предполагает хорошую способность к механическому воспроизведению информации). Нужно все глубоко пережить, осмыслить, и принести собственный интеллектуальный и духовный плод жизни. Слепое подражание, бездумное следование по проторенной колее – ложный путь, ведущий к духовной смерти. С признания в духовной мимикрии и начинает Толстой свою "Исповедь":
