Ольга Глазунова - Иосиф Бродский: Американский дневник
Обзор книги Ольга Глазунова - Иосиф Бродский: Американский дневник
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
К явлению современной культуры, именуемому Бродским, я отношусь безусловно отрицательно. Я считаю, что поэт Бродский почти полностью погребен под этим явлением, почти полностью заслонен им — прежде всего, от самого себя.
Наум Коржавин
Несмотря на огромное количество публикаций, посвященных жизни и творчеству Иосифа Бродского, судьбу его поэтического наследия трудно назвать счастливой. В России лирика лауреата Нобелевской премии и одного из самых талантливых поэтов ХХ века с самого начала вынужденного переселения в США вызывала больше вопросов, чем понимания, а уж тем более восхищения. Даже если откинуть вызывающе злобные эпитеты[1], надо признаться, что попытки разобраться в поэзии Бродского, найти стержень, понять суть и проблематику его творчества часто заходят в тупик даже при самом заинтересованном и благожелательном подходе со стороны читателей и критиков.
Работы литературоведов полны скептическими замечаниями и пессимистическими оценками: "Иосиф Бродский — явление, думается, скорее историческое, чем поэтическое" (М.Тартаковский)[2]; его поэзия "это как бы платонизм наизнанку, его мир состоит из минусидей, отрицательных сущностей" (М.Эпштейн)[3], "Мировоззрение Иосифа Бродского величественно и мрачно, как и его поэзия. Во взгляде великого поэта на мир присутствуют оттенки снобизма, мизантропии, меланхолии, равнодушия стоицизма и безнадежности истинного пессимизма. Ирония в этом коктейле успешно заменяет жизнерадостность" (К.Фрумкин)[4]; "Иосиф Бродский упорно стремился оценивать любую ситуацию с точки зрения камня, стула, будильника, наконец, трупа — в этом смысле в самой смерти его нет ничего драматического" (Д.Ольшанский)[5].
Даже у Александра Солженицына, который в силу схожести судьбы вынужденного эмигранта с судьбой Бродского должен бы был, как никто другой, понимать трагические истоки лирики поэта, она вызывает скорее раздражение, чем сочувствие. В статье-отклике[6] на сборник стихотворений И.Бродского "Часть речи: Избранные стихи, 1962.1989" (М.: Худож. лит., 1990) Солженицын обвиняет поэта в "скептико-ироническом и эпатирующем тоне", пишет о том, что "из-за стержневой, всепроникающей холодности стихи Бродского в массе своей не берут за сердце", сетует на их усложненность и отстраненность от читателя: "чего не встретишь нигде в сборнике это человеческой простоты и душевной доступности". Выводы, которые делает в статье Солженицын, крайне неутешительные: "От поэзии его (Бродского — О.Г.) стихи переходят в интеллектуально-риторическую гимнастику" и "этот эффект усиливается от столь же устойчивого, сквозного мировосприятия автора: он смотрит на мир мало сказать со снисходительностью — с брезгливостью к бытию, с какой-то гримасой неприязни, нелюбви к существующему, а иногда и отвращения к нему"[7].
Трудно сказать, что послужило причиной столь гневной отповеди, однако сам факт негативного прочтения стихотворений Бродского настораживает: если этот не самый сложный, с поэтической точки зрения, сборник вызвал непонимание, то что же говорить о других произведениях поэта, более нетрадиционных по форме и содержанию.
В цикле "Часть речи" говорится о трагедии человека, который никак не может справиться с одиночеством, постоянно возвращается в прошлое и ведет диалог с оставшейся там женщиной: "Я любил тебя больше, чем ангелов и самого, / и поэтому дальше теперь от тебя, чем от них обоих" (самого — Бога (О.Г.))[8]. Чувства лирического героя не имеют ничего общего ни с холодностью забвения, ни с неприязнью, ни с брезгливостью или снисходительностью, о которых писал Солженицын. Каждый человек хотя бы раз в жизни при расставании испытал (или должен был испытать) и одиночество, и тоску о любимом человеке — ничего искусственного в этом состоянии нет, напротив, оно вполне естественно и более чем распространено.
Не находя выхода в реальном мире, боль от потери проникает в стихотворные строки, превращая читателя в соучастника драмы: поздно ночью, в уснувшей долине, на самом дне, в городке, занесенном снегом по ручку двери, извиваясь ночью на простыне как не сказано ниже по крайней мере я взбиваю подушку мычащим "ты" за морями, которым конца и края, в темноте всем телом твои черты, как безумное зеркало повторяя.
Надо отметить, что "Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря", как никакое другое стихотворение Бродского, находит отклик у русских читателей. Может быть, потому что ассоциативные образы и лексические новообразования, которые использует поэт, нам знакомы: "Из России с любовью" — детективный роман и один из фильмов о Джеймсе Бонде, или "Мартобря 86 числа", "Февуарий тридцатый" из "Записок сумасшедшего" Гоголя. Да и образ зеркала как символа отражения традиционно присутствует и в прозе, и в поэзии, например у Владимира Соловьева: "Милый друг, иль ты не видишь, Что все видимое нами Только отблеск, только тени От незримого очами?"
Лирический герой Бродского остро чувствует свое одиночество, свое бессилие изменить что-либо в своей жизни. Все, что у него осталось, — это возможность превратиться в тень, в зеркальное отражение любимого им человека, в безотчетном порыве пытающееся воссоздать, повторить невидимые очертания, чтобы хотя бы на миг приблизиться к нему, ощутить себя частью его жизни.
Но отражение не имеет ничего общего с реальностью, и, несмотря на все попытки, в жизни героя ничего не меняется: он не часть жизни любимого человека, а всего лишь часть речи — графическая оболочка, за которой нет ничего реального. "От всего человека вам остается часть / речи. Часть речи вообще. Часть речи".
"Часть речи" — лучший сборник стихов Бродского о любви. Поэт как может (или как считает нужным из-за сложившихся обстоятельств) рассказывает о себе, прибегая к сложному, иногда излишне закодированному выражению чувств, переплетенных с обрывками воспоминаний и усложненными метафорическими образами.
Единственный упрек, который в данном случае можно было бы предъявить автору, — в том, что бросил читателя, не снабдил его путеводными нитями, необходимыми для понимания сложных поэтических текстов. Но, наверное, у Бродского были причины для этого. Наивно полагать, что он намеренно хотел ввести читателя в заблуждение.
Все же надо признать, что даже при существующей аллегорической форме изложения в стихах Бродского отчетливо слышится сдавленный крик, отчаянье, и угадывается трагедия человека, по отношению к которому "Жизнь, которой, / как дареной вещи, не смотрят в пасть, / обнажает зубы при каждой встрече"; для которого процесс творчества становится разговором с самим собой: "Тихотворение мое, мое немое, / однако, тяглое — на страх поводьям, / куда пожалуемся на ярмо и / кому поведаем, как жизнь проводим?", все потеряло смысл, часы остановились, и даже смена времен года ощущается исключительно по внешним признакам: "потому что каблук оставляет следы — зима".
Было бы нелепо, принимая во внимание обстоятельства жизни Бродского, ожидать от него жалоб, проклятий или обвинений. Не это нужно читателям, да Бродский никогда и не стал бы жаловаться. "Он был самым свободным человеком среди нас, — небольшого круга людей, связанных дружески и общественно, — людей далеко не рабской психологии. Ему был труден даже скромный бытовой конформизм", — вспоминал о Бродском Яков Гордин[9].
Быть свободным — действительно свободным — может позволить себе только очень сильный внутренне человек. И это не зависит от степени демократичности государства, в котором он живет: настоящий поэт находится в оппозиции к любому государству — не перед государством отвечает он, а перед Богом.
Поэтому в любом месте и в любое время независимому в своих словах и поступках человеку приходится нелегко.
Наверное, Бродский был прав в том, что не старался ничего объяснить. Кто хочет понять, поймет из его стихов и без объяснений. Остальным объяснять бесполезно, если бы и поняли, то, скорее всего, не поверили бы в искренность намерений автора, а кто-то, возможно, и позлорадствовал бы: "Изменил родине, продался, получил Нобелевскую премию, пусть теперь мучается. Так ему и надо!"
Может быть, поэтому из уст лирического героя в стихотворениях Бродского раздается не запоздалая попытка объясниться или оправдаться, а мычание раненого зверя, немой крик отчаянья, выпущенный в пустоту без какой бы то ни было надежды быть услышанным. Как, например, в стихотворении из цикла "Часть речи" 1975.1976 года: С точки зрения воздуха, край земли всюду. Что, скашивая облака, совпадает — чем бы ни замели следы — с ощущением каблука. Да и глаз, который глядит окрест, скашивает, что твой серп, поля; сумма мелких слагаемых при перемене мест неузнаваемее нуля. И улыбка скользнет, точно тень грача по щербатой изгороди, пышный куст шиповника сдерживая, но крича жимолостью, не разжимая уст.
