Вячеслав Софронов - Отрешенные люди
- А поверит он мне, что я вправду серебро найду? - спросил Зубарев.
- На слово нынче мало кто верит, но коль ты из руды своей хоть маленькую толику серебра выплавишь да владыке предъявишь, тогда иное дело
- Когда то еще будет, - покачал головой Иван, - бабушка надвое сказала, окажется ли серебро в руде моей...
- А мы так дело повернем, - хитро подмигнул ему Карамышев, - что серебро непременно в твоей руде найдем.
Иван прищурился и долго выразительно смотрел на тестя, пытаясь понять, куда тот клонит, но тот не пожелал объяснить значение своих слов, а потому на том свой разговор и закончили, условившись, что после плавки руды непременно наведаются к владыке Сильвестру.
Более недели ушло у Зубарева на то, чтоб найти по кузницам нужный кирпич, инструмент, присадки, привезти все это в собственный двор, очистить каретный сарай и начать выкладывать там плавильную печь, несмотря на лютые морозы, что как раз нагрянули.
Карамышев помогал ему чем мог: ездил с поручениями, встречал каждый день приходивших с напоминанием об уплате долга купцов и прочих людей, которым задолжал покойный Василий Павлович Зубарев. По городу пополз слух, будто бы Иван нашел близ Тобольска золотую жилу и теперь втихомолку от властей строит у себя дома специальное приспособление для чеканки золотых монет. Возле их ворот стали подолгу задерживаться какие-то подозрительные люди, чем вызывали огромное неудовольствие старого цепного пса Полкана, который, чуя, даже через забор, незнакомцев, хрипло лаял, рвался с цепи и тем самым будоражил весь дом.
Катерина, которая собралась, было ехать к себе домой, в Тару, неожиданно подзадержалась, непрестанно выглядывала во двор, когда Иван с тестем сгружали с саней привезенные ими мешки и кули, необходимые для постройки печи. Антонина несколько раз пыталась заговорить с мужем, интересуясь, что такое он затевает, но он лишь отмалчивался или отшучивался, не желая говорить с ней о задуманном.
Кончилось все тем, что в канун отцовых сороковин к ним неожиданно заявился городской полицмейстер Балабанов, а с ним еще и частный пристав. Они, войдя в дом, стащили с головы казенные шапки, почти одновременно перекрестились на образа, и полицмейстер спросил вышедшую им навстречу Варвару Григорьевну:
- Хозяин-то дома?
- Это вы Ивана? - удивленно спросила мать, поскольку впервые услыхала, как сына назвали хозяином.
- А то кого же? - кивнул Балабанов. - Он теперь, поди, хозяин заместо Василия Павловича?
- Он, он, - засуетилась мать. - Кому ж еще быть-то? Да вы проходите, чего в сенцах разговаривать.
- Нам бы самого хозяина, Ивана Васильевича, - подал голос пристав.
- А он тут, во дворе, строит чего-то все. Вы бы Василия Павловича помянули, завтра сорок ден будет. Прошли в дом, по стаканчику выпили бы....
- В другой раз, хозяюшка, в другой раз, - отказался Балабанов. И они оба вышли во двор.
- Когда ж в другой раз, - удивленно развела руками Варвара Григорьевна, - других сороковин уже не будет...
Балабанов с приставом нашли Ивана в каретном сарае, где были еще Карамышев и Тимофей Леврин. Два мужика, перепачканные глиной, выкладывали из кирпича большую объемистую печь невиданной конструкции. В углу теплился камелек, сложенный на скорую руку для обогрева сарая и нещадно дымивший. В воздухе пахло угаром, стены прокоптились сажей, и Балабанов, обведя всех округлившимися глазами, даже не поздоровавшись, спросил:
- Это чем таким недозволенным заняты?
- Добрый день, ваше превосходительство, - подошел к нему Иван Зубарев. - Почему так спрашиваете? Разве запрещено законом печь выкладывать?
- Это смотря для чего ее класть вздумали. Если самосидку гнать арестую. А мне донесли, мил дружок, будто ты собрался золотые монеты чеканить. Так ли то?
Тимофей Леврин, который, хоть и не знал, что перед ним находится сам городской полицмейстер, но быстро догадался, с чем тот явился, и не дал Ивану ответить, тут же нашелся:
- Неужто, ваше превосходительство, сами не видите, каменку для бани строим.
- А ты сам откуль взялся? - ткнул ему пальцем в грудь полицмейстер.
- То мой человек, с деревни привезенный, - шагнул вперед Андрей Андреевич Карамышев.
- А... тогда другое дело, - слегка успокоился Балабанов. - Только одно мне непонятно: вы здесь, что ли, помывочную баню делать собрались?
- Зачем здесь? - встрял Леврин, - мы печь на катках в нужное место опосля доставим.
Карамышев и Зубарев переглянулись меж собой, ожидая, что скажет на это полицмейстер. Тут пристав увидел лежащие сбоку на лавке кузнечные клещи и прочие приспособления, потрогал их и спросил у Карамышева, приняв его по возрасту за главного:
- А это тоже для банного дела сготовлено?
Карамышев раскрыл было рот, прикидывая, как ответить, но неугомонный Леврин опять выскочил вперед:
- Знает ли, ваше превосходительство, что черт сказал, когда свинью стриг? - и, не дожидаясь ответа, продолжил: "Визгу много, а шерсти мало, только и всего-то. Чем шелудивого брить, не лучше ли опалить?"
- Это ты к чему? - провел ладонью по гладкой, как яйцо, голове пристав, и его без того багровые щеки, свисающие почти до ворота, налились кровью.
- Не извольте худого подумать, ваше превосходительство, - ничуть не смутясь, сверкнул зубами Тимофей и громко захохотал, - у меня у самого дед мой, Егор, весь лысый, а как в баню пойдет, если шапку забудет на башку надеть, то непременно шишку набьет.
- Ты мне это дело брось! А то и моргнуть не успеешь, как в участке окажешься, там тебя и постригут, и побреют, и шишек, коль надо, наставят. Ты мне сказывай подобру, зачем вам щипцы в бане нужны? - сердито пробурчал пристав.
- Вот вы о чем... Так то не щипцы, а клещи, - Леврин ухватил их за ручки, подошел к деревянной бадье и, взяв ее за рукоять щипцами, чуть приподнял, - видите?
- Что? - в голос спросили пристав и Балабанов.
- Бадью щипцами поднять можно.
- Зачем? - спросили те.
- Как зачем? Чтоб не обжечься. Мой дед Егор, который в шишках весь, завсегда так и делал...
- Замолкни, надоел, - щелкнул пальцами Балабанов, - дай нам лучше с Иваном Васильевичем поговорить. Мы ведь с твоим отцом, Иван, неплохо знакомы были, он супротив власти или закону никогда не шел. Потому, когда донесли мне нужные люди, не поверил я, будто ты собрался самовольно золотую монету чеканить. С тем и пришел, чтоб своим глазом осмотреть все, убедиться, правда, или нет.
- Брехня это все, ваше превосходительство, - твердо глядя полицмейстеру в глаза, ответствовал Зубарев.
-- Народ слушать, развесив уши, и знать не будешь, зима ли, лето ли на дворе, - не преминул вставить Тимофей Леврин, чем вызвал сердитый взгляд Балабанова в свою сторону.
- Вы нас давно знать изволите, - вступился за зятя Карамышев. - Разве могло нам такое в голову прийти? Золотые монеты чеканить!
- Хорошо, хорошо, - успокаивающе махнул рукой Балабанов, - не смею больше задерживать, а ты, - нашел глазами Леврина, - лучше мне на дороге не попадайся, а то язычок-то укорочу, - и, погрозив ему пальцем, еще раз сердито сверкнул глазами, начальственно нахмурил брови, коротко кивнул массивной головой и, повернувшись на каблуках, вышел. Пристав оглядел на прощание печь, фыркнул и пошел, оглядываясь назад, вслед за полицмейстером, но ткнулся головой о низкую притолоку сарая, ойкнул, едва не упал, схватился рукой за ушибленное место и, чертыхаясь, выскочил вон.
Когда начальство удалилось, Зубарев и Карамышев, и оба мастеровых мужика, что во время разговора стояли насупившись, не проронив ни слова, и Леврин захохотали. Последний громче всех.
- Я ж говорил ему, нельзя в баню с лысой головой ходить, - всплескивая руками, едва выговаривая слова, брызгая слюной, повторял Тимофей, - долго теперь шишку оттирать станет, ко льду прикладывать.
После того, как отвели сорок дней по отцу, Катерина решилась ехать домой и стала сговаривать мать перебираться к ней в Тару. Та ждала, что ей скажет Иван, но он отмалчивался, появлялся дома лишь под вечер, уставший, перемазанный в саже. Немного выждав, Варвара Григорьевна, наконец, решилась, собрала нехитрые пожитки и ранним утром вместе с дочерью отправилась на свое новое место жительства, проплакав всю последнюю ночь перед отъездом.
Иван, проводив мать, стал еще молчаливее, сильно осунулся лицом и лишь изредка заговаривал с Антониной, на плечи которой легло все домашнее хозяйство. Карамышев о чем-то подолгу шептался с Тимофеем Левриным, но Иван не обращал на то внимания. За две недели плавильную печь полностью выложили, обмазали, и Леврин обещал через день-другой провести пробную плавку уральской руды.
- Только чтоб никого рядом не было, - предупредил он Ивана, - дело нешуточное - руду плавить. Тут постороннего быть не должно...
- Какой же я посторонний, - изумился Иван. Но Тимофей был непреклонен, и Ивану не оставалось ничего другого, как согласиться.
Леврин предупредил, что плавку проведет ночью, дабы избежать появления в очередной раз кого-либо из нежданных гостей. Иван ушел в дом, решив, что, может, так будет и лучше, оставив Тимофея колдовать одного в каретном сарае. Спал он плохо и, едва начало светать, кинулся, накинув на плечи легонький полушубок, в сарай. Вбежав туда, застал Леврина спящим на лавке. Осторожно ступая, пробрался к печи и увидел лежащий на закопченных кирпичах небольшой кружок матово поблескивающего металла. Не помня себя, Иван бросился к нему, схватил в руки, принялся разглядывать, ощупывать, прикидывать на вес и даже проверил на зуб твердость.
