От Второй мировой к холодной войне. Немыслимое - Никонов Вячеслав

Стеттиниус находился в явном замешательстве. С одной стороны, он оставался убежденным сторонником линии Рузвельта, который в Крыму признал необходимость права вето, приверженцем общего курса на сотрудничество с Советским Союзом, а с другой – директива Белого дома обязывала Стеттиниуса все же попытаться заложить мину в вопросе о праве вето. Молчал и член делегации США сенатор Ванденберг.

Немая сцена длилась, наверное, минут десять. Дело кончилось тем, что достигли взаимопонимания в одном: прервать совещание и разойтись для обдумывания ситуации. Все участники расходились, понурив голову, и, пожалуй, это была уже – пусть мне простят такой новый термин суровые театроведы! – „ходячая немая сцена“».

Вот как описывал ситуацию Трумэн: «Реальный вопрос, стоявший на кону, заключался в том, может ли обсуждение и рассмотрение этого спора быть остановлено по праву вето любым постоянным членом Совета. Русские настаивали на праве вето, а мы вместе с англичанами, китайцами и французами были против. Мы считали, что такое его применение сделает невозможной свободу дискуссий в Совете.

Утром 2 июня Стеттиниус доложил мне по телефону о сложившейся ситуации и, обрисовывая проблему, спросил, а действительно ли Сталин знал о позиции своей делегации. Стеттиниус заметил, что в предыдущих случаях было обнаружено, что Сталин не всегда был осведомлен об инструкциях, выданных Кремлем, и что в этом случае, возможно, сам Молотов не проинформировал своего начальника.

Поскольку Гарри Гопкинс находился в Москве и разговаривал со Сталиным, Стеттиниус предложил нам спросить напрямую и посмотреть, не удастся ли таким образом выйти из тупика. Я попросил Стеттиниуса направить послание послу Гарриману и Гопкинсу с просьбой поставить вопрос о процедуре голосования в Совете Безопасности перед русским премьером».

В итоге Гопкинсу ушла инструкция, дышавшая возмущением: «Просим открыто сказать Сталину, что страна не может присоединиться к организации, которая основывается на ошибочном толковании права великих держав в Совете Безопасности. Просим сказать ему, что мы, так же как и он, стремимся создать организацию на основе полного единства, но это должно быть единство в действии, при условии самого широкого обсуждения любого вопроса. Никогда в наших дискуссиях о создании международной организации в Думбартон-Оксе или в Ялте не рассматривалось такое положение ее устава, которое сделало бы невозможным свободу обсуждения в Совете Безопасности или на Генеральной Ассамблее. Это совершенно новая и невозможная интерпретация».

Теперь Гопкинсу предстояло убедить в этом Сталина.

4 июня Черчилль одобрил польскую сделку, ответив президенту: «Я согласен с Вами, что искренние усилия Гопкинса положили конец тупику. Я согласен на то, чтобы полякам, не связанным с Люблином, было послано приглашение на этой основе, если большего в данный момент добиться не удастся. Я согласен также с тем, что вопрос о 15–16 арестованных поляках не должен помешать открытию этих переговоров. Мы не можем, однако, прекратить свои хлопоты за этих людей». Признавая, что договоренности были «шагом вперед по сравнению тупиком», Черчилль одновременно выражал свой скептицизм: «Единственно, чего мы добились сейчас, это некоторых уступок в отношении участия заграничных поляков в предварительных переговорах, в результате чего, возможно, удастся добиться кое-каких улучшений в составе люблинского правительства. Поэтому я считаю, что мы можем рассматривать это не более как веху на долгом пути в гору, на которую нам по-настоящему и должны были предлагать карабкаться… Возрождение надежды, а не ликование – вот единственное, что мы можем позволить себе в данный момент».

Гопкинс 5 июня лаконично написал Черчиллю: «Я делаю все возможное и невозможное, чтобы вызволить этих людей из тюрьмы. Но наиболее важно, как мне кажется, это собрать всех этих поляков в Москве немедленно».

На последней встрече Сталина с Гопкинсом 6 июня американский эмиссар поставил в первую очередь вопрос о процедуре голосования в Совете Безопасности ООН. Сталин разыграл небольшой спектакль, который описал Чарльз Болен: «После того как Гопкинс, которому умело помогал Гарриман, представил нашу позицию, Сталин повернулся к Молотову и грозно произнес:

– Как это понимать, Молотов?

Молотов ответил, что начало обсуждений имеет такое же правовое значение, что и их завершение. Сталин выслушал и сказал:

– Молотов, это ерунда.

– Великие державы, – заметил Сталин, – должны сохранять бдительность, иначе снова возникнут проблемы. В конце концов, две мировых войны начались из-за малых стран. Отдельные государственные деятели стремились завладеть голосами малых наций, и это был опасный и скользкий путь. Но все же я готов принять американскую точку зрения на конференции в Сан-Франциско в отношении процедуры голосования».

Версию о том, что Сталин «принял нашу позицию, несмотря на оппозицию Молотова, от которого он отмахнулся», подтверждал и Трумэн, причем сразу в двух местах своих мемуаров.

Неоднократно разыгрывавшийся Сталиным и Молотовым спектакль со «злым» и «добрым» переговорщиком был исполнен со всей убедительностью, не вызвав никаких сомнений у завороженных зрителей.

Сталин был настолько удовлетворен итогами переговоров, что на заключительном приеме, где Молотов, как обычно, выступал в роли тамады, решил подарить Гарриману двух породистых скакунов, зная о пристрастии посла к верховой езде (он даже был членом сборной США по поло). На прием – редкий случай – были приглашены и женщины, включая супругу Гопкинса Луизу и Гарримана – Кэтлин, которая записала: «Женскую половину СССР представляла мадам Майская. В отличие от Ялты Сталин не произносил никаких официальных тостов, а только вставлял забавные реплики в тосты Молотова. Аверелл, сидевший напротив Сталина, отметил его необычно хорошее расположение духа, но мне он показался более спокойным, чем в Ялте».

Вечером 6 июня Сталин сообщил Гопкинсу, что Советский Союз вступит в войну с Японией только после того, как Чан Кайши присоединится к Ялтинскому соглашению.

– Однако мне пока не сообщили, когда Сун Цзывэнь приедет в Москву.

– Мы с Гопкинсом надеемся, что Сун прибудет в конце июня, – поспешил заверить Гарриман.

В тот же день Стеттиниус в Сан-Франциско передал Сун Цзывэню послание Сталина с приглашением приехать в Москву для личных переговоров до наступления июля. Сун был в некоторой растерянности. Прежде чем ответить, он хотел знать, о чем говорить в Москве. Он решил немедленно лететь в Вашингтон за инструкциями.

А Гарриман направил послание Трумэну: «Гопкинс проделал первоклассную работу, представив ваши взгляды Сталину и объяснив наиболее важные вопросы, особенно польский, вызывавший у нас особенное беспокойство.

Я боюсь, что Сталин не понимает и никогда полностью не поймет нашего принципиального интереса к свободной Польше. Русский премьер является реалистом во всех своих действиях, и ему трудно оценить нашу веру в абстрактные принципы. Ему трудно понять, почему мы должны вмешиваться в советскую политику в такой стране, как Польша, которую он считает столь важной для безопасности России, если у нас нет каких-то скрытых мотивов. Однако он понимает, что ему придется иметь дело с той позицией, которую мы занимаем».

Можно подумать, что политика США хоть на какой-то миг строилась на «вере в абстрактные принципы».

В тот день Временный комитет по атомному оружию согласился, что американскому правительству не следует сообщать России или кому-либо еще об атомном оружии, пока оно не будет испытано против Японии. Докладывая президенту об этом, Стимсон выразил озабоченность, как воспримут это известие на встрече Большой тройки Сталин и Черчилль. Трумэн заметил, что отсрочка конференции до середины июля даст необходимое время подумать.

Гопкинс и его супруга улетали на следующее утро. К трапу самолета их сопровождал Молотов, что являлось проявлением исключительного уважения к гостям. На обратном пути Гопкинс заехал в Берлин, где его встретил Жуков. «Прямо с аэродрома Гарри Гопкинс с супругой, очень красивой женщиной лет тридцати, приехали ко мне, – напишет маршал Советского Союза. – Среднего роста, очень худой, Г. Гопкинс имел крайне переутомленный и болезненный вид… Сделав глоток кофе, он сказал, глубоко вздохнув: