От Второй мировой к холодной войне. Немыслимое - Никонов Вячеслав
Однако подтверждение той же даты – 15 июля – пришло в Лондон и от Трумэна. Черчилль был обижен вдвойне – и самой отсрочкой, и тем, что она была согласована американцами и русскими в обход англичан. В мемуарах Черчилль писал: «1 июня президент Трумэн сказал мне, что маршал Сталин согласен, как он выразился, на встречу „тройки“ в Берлине примерно 15 июля. Я немедленно ответил, что буду рад прибыть в Берлин с английской делегацией, но что, по-моему, 15 июля, предложенное Трумэном, будет слишком поздней датой для решения неотложных вопросов, требующих нашего внимания, и что мы причиним ущерб надеждам и единству всего мира, если позволим своим личным и национальным нуждам помешать организации более скорой встречи. „Хотя у нас самый разгар напряженной предвыборной кампании, – телеграфировал я, – я не считал бы свои дела здесь сравнимыми со встречей нас троих…“. Трумэн ответил, что после тщательного рассмотрения этого вопроса решено, что 15 июля для него самый близкий срок и что меры принимаются соответственно. Сталин не хотел приближать эту дату. Я не мог больше настаивать на этом вопросе».
1 июня Трумэн писал Сталину: «Благодарю за Ваше послание от 30 мая относительно даты нашей предстоящей трехсторонней встречи. Я уведомил Премьер-Министра Черчилля, что Вы и я согласны встретиться около 15 июля вблизи Берлина». Сталин отвечал президенту: «Ваше послание от 2 июня получил. Я уже писал Вам, что согласен на 15 июля, как на вполне подходящую дату встречи трех».
Даже после получения сообщений от Сталина и Трумэна относительно 15 июля Черчилль не сразу смирился. 4 июня премьер-министр писал президенту: «Я уверен, что Вы понимаете причину, почему я настаиваю на более ранней дате, скажем, 3-го или 4-го (июля). Отход американской армии к нашей линии оккупации в центральном секторе, в результате чего советская держава окажется в самом сердце западной Европы и между нами и всем тем, что находится восточнее, опустится „железный занавес“, вызывает у меня самые мрачные предчувствия. Я надеялся, что этот отход, если он должен быть совершен, будет сопровождаться урегулированием важных вопросов, что могло бы послужить подлинным фундаментом всеобщего мира». Черчилль подкрепил это доводом о «своевольных действиях» русских в Вене. «Я все еще надеюсь на приближение этой даты, но если это невозможно, буду готов согласиться на 15 июля».
Трумэн уже не менял своей позиции и 6 июня ответил Черчиллю: «Проанализировав ситуацию, я нашел, что 15 июля – это самая ранняя дата, когда я смогу приехать». Сталин же просто умыл руки, написал Черчиллю 5 июня: «В связи с Вашим посланием о желательности перенести встречу трех на более поздний срок, чем 15 июля, хочу еще раз сказать, что дата 15 июля была названа Президентом Трумэном. А я согласился с этой датой. Поскольку между Вами и Президентом сейчас происходит переписка по этому вопросу, я воздерживаюсь от внесения какого-либо нового предложения о дате нашей встречи».
Наконец, Черчилль успокоился и 6 июня писал Сталину: «Благодарю Вас за Ваше послание от 5 июня. Я сообщил Президенту Трумэну, что я согласен с датой, о которой Вы и он договорились, а именно с 15 июля». Но успокоился премьер лишь частично. 9 июня он продолжил прессовать Трумэна: «Хотя я в принципе согласен с нашей трехсторонней встречей в Берлине 15 июля, я надеюсь, Вы согласитесь со мной, что английская, американская и русская делегации должны будут иметь свои отведенные для них штаб-квартиры и свою собственную охрану и что должно быть подготовлено четвертое место, где мы будем собираться для совещаний. Я не мог бы в принципе согласиться, как в Ялте, чтобы мы прибыли в Берлин, – над которым, как решено, должен быть установлен контроль трех или, с французами, четырех держав, – лишь как гости советского правительства и советских армий. Мы должны обеспечить себя всем и иметь возможность встретиться на равных правах». Трумэн предложение Черчилля поддержал.
Перерыв во встречах Сталина с Гопкинсом был вызван не столько согласованием сроков конференции, сколько обсуждением состава польского правительства. «А тем временем между Вашингтоном и Лондоном шла постоянная переписка, – напишет Трумэн. – Мы подробно изучили список имен. Мы пытались примирить позицию польского правительства в изгнании, наше собственное отношение и намерения Сталина».
Пока шла утряска списка польского правительства, 2 июня в Москву Гопкинсу и Гарриману пришел ответ на послание Сталина по поводу признания Болгарии, Румынии, Финляндии и Венгрии. Трумэн писал: «Я согласен с тем, чтобы в самое кратчайшее время были установлены нормальные отношения с этими странами. В соответствии с этим я готов немедленно приступить к обмену дипломатическими представителями с Финляндией… так как финский народ своими выборами и другими политическими переменами продемонстрировал свою искреннюю преданность демократическим процедурам и принципам.
Однако я не обнаружил таких же ободряющих признаков в Венгрии, Румынии и Болгарии. Я встревожен тем, что в особенности в двух последних странах существуют режимы, которые не обеспечивают всем демократическим элементам народа права свободно высказывать свое мнение и которые по своей системе управления, по моему мнению, не представляют воли народа и не отвечают ей».
Прочтя ответ президента, Гопкинс предпочел не вручать его Сталину, чтобы не поставить под угрозу достижение хоть какой-либо договоренности. Советский лидер мог просто хлопнуть дверью. Гопкинс и Гарриман запросили разрешения задержать передачу этого послания до того момента, как завершатся переговоры по польскому вопросу. Им было передано, что они вправе сами выбрать нужное время. Ответ Гарриман передаст Сталину 7 июня, как только Гопкинс сядет в самолет, улетавший из Москвы.
Второго июля американцами на повестку дня был поставлен вопрос о завершении работы над Уставом ООН, без чего Организация не могла быть создана. По сути, не согласованным оставался только один пункт, связанный с процедурой голосования в Совете Безопасности ООН.
Казалось бы, вопрос был решен в Ялте. «Рузвельт сам внес предложение, которое по своей формулировке в основном отвечало тому, на чем Советский Союз настаивал с самого начала, – замечал Громыко. – В итоге достигли договоренности о том, что по всем важным вопросам, за исключением процедурных, решения в Совете Безопасности должны приниматься только при согласии всех его постоянных членов. Это имело принципиальное значение.
Много говорилось на Западе о том, почему Рузвельт пошел навстречу СССР. Немало по его адресу раздавалось и упреков. Но шаг, предпринятый им, объясняется просто. Он смог более трезво, чем некоторые другие политические деятели Вашингтона и Лондона, оценить ситуацию, осознать, что Советский Союз не может отказаться от принципа единогласия пяти держав при принятии важных решений в Совете. И в этом большая заслуга президента».
Молотов в Сан-Франциско занял согласованную со Сталиным жесткую позицию: ни один вопрос не мог там обсуждаться без единогласного решения постоянных членов. Но американцы настаивали, чтобы это касалось только окончательных решений, но не вопросов повестки.
Москве в ООН было гарантировано меньшинство при голосовании по любому принципиальному вопросу на Генеральной ассамблее. Из 50 стран-участниц позицию СССР могли поддержать делегации Украины и Белоруссии, а также, если повезет, Чехословакии и Югославии. Все. США же обладали абсолютным большинством за счет латиноамериканских и западноевропейский стран. Поэтому СССР был так заинтересован в как можно более строгом праве вето в Совете Безопасности. И демонстрировал готовность идти навстречу американским пожеланиям.
Поэтому, без отмашки из Москвы, советская делегация стояла насмерть по вопросу о вето. Громыко демонстрировал полную непреклонность.
– Наша страна не даст своего согласия на такой Устав ООН, который сеял бы семена новых военных конфликтов между странами.
«Помню, после такого заявления с нашей стороны на одном из совещаний пяти держав воцарилась напряженная тишина, – расскажет Громыко в мемуарах. – Взоры участников устремлялись в этот момент на главу делегации США в ожидании, что скажет он в ответ.
