Джон Джулиус Норвич - История папства
К осени 545 года армия Тотилы стояла у ворот Рима. Велисарий, в чьем распоряжении находились ограниченные силы, делал все возможное, чтобы избежать осады, однако император оказал ему слишком незначительную помощь, точнее сказать, не оказал ее вовсе. Юстиниана занимали другие дела. Причиной его беспокойства был стародавний вопрос о сущности Христа. В соответствии с ортодоксальной точкой зрения, сформулированной на Халкидонском соборе почти столетие назад, Спаситель обладал в одном лице двумя природами — различными, но неразделимыми, человеческой и божественной. Однако эту точку зрения никогда не принимали монофизиты, считавшие, что у Христа только божественная природа, и видевшие в нем скорее Бога, нежели человека. И это учение, которое вообще-то представляло собой ересь, приобрело слишком многих сторонников и распространилось столь значительно, что уничтожить их было невозможно. В Египте, например, монофизиты были повсюду; в Сирии и Палестине это учение чрезвычайно укрепилось, и влияние его сторонников стало представлять потенциальную опасность. С другой стороны, на Западе, если эта ересь и существовала, то должна была найти адептов почти исключительно у варваров, господствовала же противоположная, арианская точка зрения, согласно которой Христос имел человеческую природу. Римская же церковь тем временем сохраняла непреклонную верность ортодоксии, и нетрудно было предугадать, что она начнет протестовать против всякого отклонения от линии, принятой Халкидонским собором. Поэтому следование этим курсом представляло для Юстиниана трудную и деликатную задачу. Если бы он действовал слишком жестко по отношению к монофизитам, то рисковал вызвать восстание и лишить империю ценной провинции — Египет являлся одним из важнейших поставщиков зерна. Если же он стал бы проявлять к ним слишком большую предупредительность, то навлек бы гнев ортодоксов, что привело бы к еще большему расколу среди подданных, чем когда бы то ни было. Юстиниан прекрасно знал о симпатиях своей жены к монофизитам и в общем-то потворствовал им: это давало ему возможность внешне проводить жесткий курс по отношению к монофизитам, которые, однако, знали, что Феодора может без лишнего шума смягчить суровость принимаемых против них мер.
Благодаря этой чрезвычайно хитроумной политике император сумел привести к покорности наиболее крупные монофизитские общины за исключением египетских, Египет он оставил в покое. Однако затем неожиданно появился новый опасный смутьян харизматического склада. Иаков Барадей («одетый в шкуры») был монахом из Месопотамии, которого в 543 году[24] рукоположил в епископы придерживавшийся монофизитства патриарх Александрийский. Он поставил перед собой цель вдохнуть новую жизнь в монофизитство на Востоке, постоянно путешествовал и с невероятной быстротой изъездил вдоль и поперек Сирию и Палестину, рукоположив во время поездки примерно тридцать епископов и несколько сотен священников.
Не в силах затушить пламя фанатизма, которое вспыхивало повсюду, где появлялся Барадей, Юстиниан оказался в затруднительном положении. Учитывая настроения монофизитов, теперь с ними требовалась осторожность более, чем когда-либо. В то же время на Западе его уже начали критиковать за слабость и вялость перед лицом новой угрозы. Стало ясно, что требуются какие-то позитивные шаги; таким образом, ввиду отсутствия лучшего решения Юстиниан остановил выбор на публичном осуждении — не монофизитов, а тех, кто находился на другом краю богословского фронта, отстаивая скорее человеческую, а не божественную природу Христа, — несториан. Эта полузабытая секта подверглась осуждению еще в 431 году на Эфесском соборе; впоследствии большая часть ее адептов бежала на Восток, в Персию и дальше, и лишь немногие из несториан, если вообще хоть кто-то, остались в пределах империи. Таким образом, не имело большого значения, подвергаются они теперь гонениям или нет. Однако тут имелось то преимущество, что их одинаково ненавидели и монофизиты, и ортодоксальная церковь, и, делая заявление такого рода ex cathedra[25], император надеялся ослабить растущую вражду между теми и другими. В начале 544 года он издал эдикт, в котором осуждал не ересь как таковую, но три различных ее проявления — вскоре это узаконение стало известно под названием «Трех глав»: личность и труды учителя Нестория, Феодора Мопсуестийского, и особенно примечательные сочинения двух других, еще более трудных для понимания богословов — Феодорита Кирского и Ивы Эдесского.
Это была идиотская затея, которая полностью заслужила последовавшей реакции. Только православное духовенство Востока согласилось, да и то в некоторых случаях не слишком охотно, придерживаться линии императора. Монофизиты, надеявшиеся на ощутимые уступки, не смирились; римские епископы на Западе не скрывали своего крайнего возмущения. Любые нападки на несториан, громогласно заявляли они, идут лишь на пользу монофизитам. Они решительно отказались осудить «Три главы», а Стефан, легат папы в Константинополе, довел до сведения самого патриарха неудовольствие своего шефа по поводу объявления церковного проклятия.
Такая реакция оказалась для Юстиниана неожиданностью, и он не на шутку встревожился. В Италии за те четыре года, которые прошли со времени первой кампании Велисария, позиции Византии все больше и больше слабели; теперь же, в то время когда он нуждался в поддержке более, чем когда бы то ни было, ему пришлось столкнуться с сопротивлением папы Вигилия и всей римской церкви. Лучше всего было скорее забыть о разногласиях. Император не стал протестовать, когда папа отказался осудить «Три главы», а без лишнего шума взялся за восстановление отношений.
В течение полутора лет он проводил такую политику и продолжал бы ее, если бы позволили обстоятельства. Однако когда Велисарий сообщил, что Риму угрожает осада, новая тревожная мысль лишила его покоя: в случае взятия Тотилой города будет невозможно предотвратить захват папы в заложники, и последствия этого лишь еще больше усугубят положение. Отреагировал Юстиниан быстро. 22 ноября 545 года офицер императорской гвардии с группой воинов прибыл в Рим и схватил Вигилия в тот момент, когда тот еще не покинул церковь Святой Цецилии после богослужения, посадил его на судно, ожидавшее у берега Тибра, и отправил вниз по реке.
Папа, не имевший ни малейшего желания оставаться в Риме в то время, когда городу угрожала долгая и тяжелая осада, не выразил недовольства, когда ему сообщили, что его везут в Константинополь, хотя его вряд ли привлекала мысль о возобновлении знакомства с Феодорой — ведь его обещание объявить о благоволении монофизитству осталось невыполненным, и ему, очевидно, пришлось бы давать объяснения по этому поводу. Однако вышло так, что встреча папы с императорской четой произошла не так скоро, как он этого ожидал; в течение целого года он оставался в Катании на Сицилии в качестве ее гостя. За это время ему удалось отправить несколько кораблей, нагруженных зерном, для оказания помощи Риму. Не позднее января 547 года он достиг берегов Босфора.
* * *В этой ситуации Вигилий по-прежнему оставался тверд в своем нежелании осудить «Три главы». Хотя Юстиниан очень тепло принял папу по его прибытии, тот дал почувствовать свою власть, немедленно отлучив от церкви на четыре месяца патриарха и всех епископов, которые подписались под императорским эдиктом. Однако вскоре постоянное давление, оказывавшееся императором и императрицей, которая, казалось, забыла о прежних обидах, но в этом вопросе была столь упорной и решительной, как и ее супруг, — начало оказывать свое воздействие. 29 июня 547 года Вигилий официально примирился с патриархом и в тот же день вручил Юстиниану подписанную им грамоту об осуждении «Трех глав», обусловив это лишь сохранением в тайне до завершения рассмотрения вопроса комитетом западных епископов, чье решение, как он намекнул, предрешено заранее; и 11 июля 548 года он издал свое «Judicatum»[26], в котором торжественно предавал анафеме «Три главы», подчеркивая при этом, что продолжает непоколебимо стоять за учение, утвержденное на Халкидонском соборе.
Таким образом, когда императрица через одиннадцать месяцев скончалась, можно было полагать, что она и ее супруг добились триумфального успеха и наконец восстановили единство церкви. На деле же раскол вскоре дал о себе знать вновь, чтобы стать глубже, чем когда бы то ни было. Феодора всегда вызывала больший страх, чем ее супруг; пока она жила, многие видные церковные деятели предпочитали отмалчиваться, нежели вызывать ее неудовольствие. После смерти императрицы они открыто встали в оппозицию императорскому эдикту, и постепенно другие последовали их примеру по всей Европе. Что бы ни пытался говорить Вигилий, пытаясь дезавуировать свои прежние действия, провозглашенные им анафемы воспринимались как подрыв авторитета Халкидонского собора, и теперь западные христиане повсюду поносили его как перебежчика и отступника. В Карфагене епископы этим не ограничились и отлучили его от церкви. Вигилий понял, что зашел слишком далеко. Он никогда не хотел осуждать «Три главы» и сделал так только по причине жесткого давления, которое оказывали на него Юстиниан и Феодора. Оставалось только отступить, что он и сделал, попытавшись хоть в какой-то степени сохранить лицо.
