Дмитрий Быков - Школа жизни. Честная книга: любовь – друзья – учителя – жесть (сборник)
Наталия Смородинская
Велюровое платьице
Помню, с начала семидесятых начался период повального увлечения джинсами. Я это увлечение как-то проскочила: сначала – из-за дороговизны и дефицита, потом, когда это перестало быть проблемой, мне уже было неинтересно. Но знаю случаи, когда мои ровесники, кому родители не могли достать джинов в период их взросления, надолго заработали комплексы неполноценности. Те же, кто носили джинсы, негласно считались элитой. Помню, в институте у нас был мальчик – все пять лет проходил в шикарных штатовских джинсах. Он мало говорил, звезд с неба не хватал, но иначе как «босс» к нему никто не обращался – уважали…
Что же касается девочек, то главным для них были тогда не джинсы, а сапожки. Они стоили месячную зарплату начинающего специалиста – 90–100 рэ, а особо шикарные – 120–150. Поэтому на сапожки копили месяцами, отказывая себе во многом. Считалось, что девушка без сапог – это вообще не девушка. На жутком морозе ходили в капроне, в мини-юбках – и при сапогах… Замерзали, ожидая автобуса, но иначе было нельзя: красота требовала жертв. Самое интересное, что лучшие сапоги были почему-то у секретарш. Помните Лию Ахеджакову в «Служебном романе»?
В память врезался один эпизод, который разломил мой мир надвое. Классе в девятом-десятом я попала в красивый дом на Большой Грузинской на чей-то день рождения. Это была большая отдельная квартира (редкость по тем временам), где толпилось много студентов, везде горели свечи – тогда эта мода гасить свет и зажигать свечи у нас только появилась. Я была одета по тем временам со вкусом: черное платье-рубашка, на шее – короткая серебряная цепочка из домашних запасов. Платье мне мама перешила из своего крепового, но материала немного не хватило – пришлось сделать кримпленовую клетчатую кокетку. Получилось шикарно, даже слишком для «летки-енки», и я себя чувствовала на коне. И вдруг…
С магнитофонной ленты полилась какая-то чудесная французская музыка, круг расступился, в середине оказался высокий парень в белой рубашке и голубых джинсах (видно, это и был именинник – хозяин дома) и миниатюрная златоволосая девушка в приталенном велюровом платьице. Девушка повисла у него на шее, ее тонкий «шоколадный» силуэт закружился в танце, а складки юбки развевались, переливаясь в отблесках свечи. Они были похожи на принца и принцессу, на пришельцев из сказки, они были так прекрасны и раскованны – нельзя было оторвать глаз…
Я смотрела на них и чувствовала, как стремительно меркнут моя серебряная цепочка, мой «шикарный» наряд, моя уверенность в себе, мое представление о будущем.
Я вдруг поняла, что эти ребята – из другой жизни, точнее, что я – из какой-то убогой жизни, где вечно экономят, перелицовывая старое, где прекрасное приходит из книг и там же ос тается, где любовь – только на экране, где мне никогда не удастся надеть ни шелка, ни бархата – да и как это будет смотреться в коридорах коммуналки! Я вдруг поняла, что в моем городе, совсем рядом, есть какая– то другая Москва, до которой мне не дотянуться… Начиналась эпоха внешторга и нефтедолларов – первое ощутимое социальное расслоение советской интеллигенции.
Велюровое платьице шоколадного цвета – оно стало моей идеей фикс…
Прошло тридцать лет, и в конце девяностых в одной из своих командировок, в Оттаве, я купила похожее. Но рядом не было ни парня в голубых джинсах, ни волшебной французской мелодии. Было, правда, французское вино, университетский фуршет и мудрые усталые глаза нашего директора-академика. «Что же это за страна такая? – говорил он с усмешкой о Канаде, пряча в карман сигарету “Ява золотая”. – Ни курить нельзя, ни целоваться – припишут sexual abuse!»
Светлана Кайсарова
Туфли из «Альбатроса»
1сентября 1973 года я пошла в первый класс средней школы № 270 Красносельского района Ленинграда. Вся семья по этому поводу радовалась и гордилась. Я же этих чувств разделить не могла: новые лакированные туфельки, которые купила мама в начале лета специально к этому дню, оказались мне безбожно малы и жутко жали…
Уж как же я ненавидела это слово, которое приходилось слышать часто! Еще было «подхудеем»! Не «похудеем», а именно с буквой «д», что означало не «сбросим лишний вес», а «подгоним одежду под себя». (Для справки: мои школьные годы пришлись на расцвет плановой советской экономики, и обувь фабрики «Скороход» и одежда фабрики «Новая заря» не просто обезличивали нас, но были некрасивыми и неудобными.)
Вариант замены тесных туфель на больший размер не рассматривался: мама достала их по большому блату в магазине для моряков загранплавания с красивым названием «Альбатрос». И они были важным элементом праздничного сценария. Понимая это, жертву я приняла осознанно и добровольно: туфли действительно были необычайно красивыми, особенно мне нравились маленькие черные бантики.
Торжественную линейку я продержалась достойно, не пикнув. Так в первый свой школьный день я усвоила первый урок: за красоту приходится платить. И терпеть.
Разносить шикарные туфли я так и не успела: через неделю они исчезли из школьного шкафчика прямо с мешком для сменной обуви.
В нашем семейном альбоме есть фотография моего первого 1 сентября. Мальчик и почему-то в фетровых беретах набекрень, на рукавах форменных пиджаков нашивки – раскрытая книжка и восходящее солнце (особо дерзкие позже расписывали их на свой вкус), девочки – с белыми бантами и в белых фартуках. Лица сосредоточенные и радостные.
На вопрос сына: «Мам, а почему у тебя такое выражение лица, словно ты хочешь заплакать?», – я ответила: «Такая вот радость у меня была: туфли из “Альбатроса”»…
Евгений Бунимович
Экзамены
1970-й год, год нашего выпуска, оказался последним перед разгоном (специальным решением горкома партии!) Второй московской математической школы, легендарного оазиса интеллекта и вольнодумства в Москве тех невеселых лет.
И без того тревожная, пора выпускных экзаменов была подпорчена еще и постоянными слухами об идеологических проверках, насылаемых на школу откуда-то сверху. Опасались, естественно, не физики с математикой. Но вот история с обществоведением…
Нашу учительницу истории Людмилу Петровну (сокращенную нами до аббревиатуры ЭлПэ) лихорадило. Мы боялись больше даже не за себя, а за школу, готовы были хоть чем-то помочь, честно приходили на все консультации перед экзаменом. Тщетно. Запомнить и воспроизвести ворох верноподданного бреда не получалось. Не тому нас учили.
Спасение пришло неожиданно в лице моей одноклассницы Наташи Зориной. Да, да, Наташа, та самая, жена моя. Однако поженились мы после окончания Московского университета – и это уже совсем другая история.
Так вот, накануне экзамена Наташа искусно пометила все экзаменационные билеты. Бессонной ночью каждый из нас выучил свой билет практически наизусть. Проверяли друг друга по текстам впервые открытого учебника обществоведения, который произвел неизгладимое впечатление. Последний параграф в этом учебнике назывался просто и непритязательно: «Счастье». А последний абзац звучал так: «Раньше поэты изображали счастье синей птицей, которая ускользала от того, кто хотел поймать ее за крыло. Теперь мы крепко держим ее в руках!»
Проверяющая тетка явилась, но она была уже не страшна. ЭлПэ сидела белей чистого экзаменационного листа, а мы были жизнерадостны и уверены в себе. Никаких нравственных мучений, что придется гнать идеологическую пургу, мы почему-то не испытывали.
Меня вызвали почти сразу. Иду к столу и – о, ужас! – начисто вышибло, как именно помечен мой билет. ЭлПэ почувствовала неладное:
– Женя, что с тобой?
И тут меня озаряет спасительная мысль:
– Людмила Петровна, а можно Наташа вытащит мне билет? На счастье? – спрашиваю со смущенной улыбкой влюбленного дебила.
Проверяющая тетка, насмотревшаяся советских фильмов про школу (а если это любовь?), не смогла скрыть умиления. Можно!
Наташа коршуном бросилась к столу, быстро-быстро-быстро просмотрела оборотки всех лежавших в ряд билетов и безошибочно вытащила мой.
Победа! Счастье! Теперь я крепко держал его за крыло.
Я сыпал всеми с утра распиравшими мою кратковременную память именами, датами и цитатами. Проверяльщица восторженно внимала.
И тут я увидел, как смотрит на меня Феликс.
Феликс Александрович Раскольников, наш удивительный учитель словесности, которого тоже зачем-то посадили в экзаменационную комиссию, снял очки, положил их на стол и глядел невидяще и абсолютно потерянно даже не на меня, а сквозь меня. Бунимович, Женя, которого он числил человеком, в мельчайших деталях и подробностях уверенно несет всю эту официозную ахинею…
