Елена Прудникова - Последний бой Лаврентия Берии
Наконец они немного успокоились и покрасневший прокурор, залпом выпив стакан воды, обрел способность нормально разговаривать.
– Вы хотите записать все эти возражения в протокол?
– Ни за что! – отрезал Берия.
– Почему?
– Эти протоколы – моя единственная надежда на справедливость. В том, что вы меня убьете и опозорите, я не сомневаюсь. Но пока они существуют, есть шанс – может быть, когда-нибудь, когда Никиту наконец выкинут из Кремля, моим делом заинтересуются и обратят внимание на их клинический идиотизм. И тогда оно все же развалится.
– А вам будет не все равно к тому времени?
– Э… – Берия качнул головой. – О загробной жизни говорить не стану, кто его знает, есть ли там что… И даже о жене и сыне не скажу, вы их тоже, наверное, расстреляете. Но внучки-то останутся, они еще маленькие, им даже срок дать нельзя! Они как раз к тому времени вырастут, и может быть, им честь семьи будет небезразлична. Да и в органах, наверное, какие-нибудь приличные люди останутся, всех перестрелять трудно. Поэтому у меня к вам большая просьба: постарайтесь сохранить эти исторические документы.
– Да кому надо их переписывать! – махнул рукой Цареградский.
…А вот теперь можно себе многое позволить!
Он лежал на койке, смотрел в потолок и не сдерживал слез. Пусть, все равно никто не видит!
Что там было, в этом «письме Меркулова»?
«Я не могу сейчас конкретно припомнить, про кого и что именно он говорил, но помню его выражения вроде: „Что он понимает в этом деле! Вот дурак! Бедняга, он мало к чему способен“. Эти выражения часто срывались с его уст, как только затворялась дверь за вышедшим из его кабинета человеком…»
Он прикрыл глаза, вспоминая. Квартира в Лялином переулке, чайный стол, разговор о коллегах хозяина. Доброго слова о писателях от Ситникова не услышишь, любимые его выражения: «Что он понимает, этот дурачок?», «Бедняжка, он мало к чему способен, а книжонку тиснуть хочется…» И Маша, которая то и дело возмущалась: «Как ты можешь? Не успела дверь за человеком закрыться, а ты о нем уже гадости говоришь…» Ну вот и привет от Коли!
Что там еще было, в письме? «Общая культурность и грамотность Берия, особенно в период его работы в Тбилиси, была невысокой». Каждый раз, как Ситников ловил Рената на орфографической ошибке, тот покаянно говорил: «Знаю я, что общая культурность и грамотность моя невысока, простите дикаря…» Ну, здравствуй и ты!
Теперь понятно, и почему такое странное письмо, идеальное по почерку и с грубым враньем по фактам. Кто же, кроме Андрея – это он старался с первых же строчек обратить внимание на документ, побудить прочесть его до конца. Здравствуй, товарищ Котеничев. Спасибо, что помнишь…
И наконец, вот это: «Я неоднократно наблюдал Берия в игре в шахматы, в волейбол. Для Берия в игре (и я думаю, и в жизни) важно было выиграть во что бы то ни стало, любыми способами, любой ценой, даже нечестным путем. Он мог, например, как Ноздрев, стащить с шахматной доски фигуру противника, чтобы выиграть. И такая „победа“ его удовлетворяла…»
Он закрыл глаза, припоминая давно прошедшее. Ноябрь тридцать восьмого, кабинет на Лубянке, небольшой перерыв, который они позволили себе, окончательно одурев от работы. Берия пьет чай и наблюдает за шахматной партией. Меркулов сидит в кресле, а на диване – человек с серым лицом, в тюремной одежде. Звонит телефон, Всеволод оглядывается, и в это мгновение его противник быстрым движением утаскивает с доски коня и тут же принимает невинный вид.
Минут через десять Всеволод, проиграв, смешивает фигуры, и, укладывая их в ящик, вежливо просит:
– Коня верните, пожалуйста, иначе получится некомплект…
Его соперник, впрочем, нисколько не смущен, как можно было бы ожидать. Положив на место возвращенную фигуру, Меркулов улыбается и закрывает ящик. Само собой, он заметил пропажу, но не стал ничего говорить, его тоже радует, когда оживает человек, год просидевший в камере смертников.
– Нехорошо мухлевать, неспортивно, – смеется Берия.
– Ну и что? – с вызовом вскидывает голову человек на диване. – Я не спортсмен. Я выиграл, и это главное. А честно, нечестно, поддались мне или не поддались… Мне важно выиграть, во что бы то ни стало, любыми способами, любой ценой. Если я вам такой гожусь, то я с вами…
Ну, здравствуй, Сережа Кудрявцев, товарищ генерал, дорогой мой человек! Здравствуйте, родные! Живы, значит…
Он тряхнул головой и провел рукой по глазам. Хватит, хорошенького понемножку, а то можно и раскиснуть. Чертовски рад, что вы живы, ребята! И потому, что люблю вас, дорогие мои невидимки, и потому еще, что теперь нет необходимости опасаться пыток. Я не смогу их не выдержать. Раз вы живы, то бумаги уже в надежном месте, и я могу смело называть адрес, где лежал архив. Там давно ничего нет. Если б вы знали, как мне нужен этот адрес…
…И все же ему потребовалось еще полчаса, чтобы успокоиться. Эти полчаса он быстрым шагом ходил по камере, пока не устал наконец. Тогда снова улегся, взял кружку с водой. Перед тем как делать решающий ход, надо привести все данные в порядок.
Впрочем, и приводить-то особо нечего, узнать практически ничего не удалось. Разве что можно снять подозрения с Молотова – его явно использовали втемную, просто учли особенности личности. Теперь, когда он все понял, небось сам себя казнит, да уж поздно…
А больше-то у нас ничего нет, воз и ныне там. Остаются все те же причины, по которым его могли убрать. Прямое задание чужой разведки, германские дела или же абакумовские расследования. В первое, все ж таки, мало верится – ну чем можно купить Никиту, чтобы он стал для чужого дяди жар загребать? Германия? Молотов наверняка все проверил, и раз он не дает знака, стало быть, Германия ни при чем. Если дело в Абакумове, то гораздо проще убить Виктора, а не устраивать военный переворот. Хотя Никита и маршал Жуков – интересное сочетание. Абакумов считал маршала самым опасным человеком в армии. Зачем, ну зачем Сталин сделал из него полководца Победы? И сам ведь потом жалел…
Что еще может быть? А если все же шантаж? Интересно, чем Никиту можно шантажировать? Финансовые злоупотребления? Эка невидаль, да и не станут никогда на первого секретаря такое дело заводить, хоть полстраны разворуй. Причастность к какому-нибудь серьезному делу? Хотя из серьезных гражданских дел после войны было одно лишь «ленинградское», а к военным его плотно не пристегнешь, член военного совета фронта – не та фигура. Может быть, и вправду он заигрывал с «ленинградцами»? Если так, то…
Если так, то все могло быть очень просто! Абакумов продолжал расследование до последнего дня, продолжалось оно и при Игнатьеве, Сталин бы не дал его свернуть. И когда Игнатьев понял, что за устроенное им гестапо придется отвечать, он вполне мог изъять из «ленинградского дела» протоколы, выводящие на Никиту. Изъять, спрятать в надежном месте, а когда стало припекать, потребовать: или ты меня вытаскиваешь, или я тебя сдаю.
Неужели все так просто? Он тут занимался высокой политикой, а все дело в обычных шкурных интересах? И ведь верно! В тот день они должны были рассматривать не только германские дела, но и дело Игнатьева. Материалы на него до последнего дня держались в секрете, только 25 июня, вернувшись из Германии, он попросил Георгия включить этот вопрос в повестку. И преамбулу написал в сталинском стиле, чтоб пострашнее, чтобы санкцию дали наверняка. Как это звучало? «Враги хотели поставить органы МВД над партией и правительством. Задача состоит в том, чтобы органы МВД поставить на службу партии и правительству, взять эти органы под контроль. Враги хотели в преступных целях использовать органы МВД. Задача состоит в том, чтобы устранить всякую возможность повторения подобных преступлений…» Это, конечно, не «кишки выну, кожу сдеру» – но тоже очень даже ничего… В тот же вечер повестку разослали всем членам Президиума, а Игнатьеву прислали вызов на заседание. Он позвонил Хрущеву, и…
…И что? Пусть даже у него есть какие-то документы об участии Хрущева в «ленинградском деле» – все это чепуха. Не станет ЦК давать санкцию на арест первого секретаря из-за такой давно прошедшей истории. Если бы жив был Сталин, он бы настоял, а так спустили бы дело тихонечко под горку, и все…
Нет, не связывается и эта версия. Значит, придется доставать припрятанного в рукаве козырного туза и идти в последний, решительный бой…
…Лев Александрович второй раз перечитал доклад и положил на стол. Все это ему определенно не нравилось.
Одной из функций неофициального следствия по «делу Берия» был надзор над официальной его частью. Вел работу опытный, еще смершевской закваски оперативник из Третьего управления,[102] замечавший такое, что ускользнуло бы и от прокуроров, и от геэбистов игнатьевского призыва, и, что еще более важно, не смущавшийся положением разрабатываемых персон. Поэтому сплетни он собирал любые. Но в донесении были не сплетни, а данные оперативного наблюдения – короче говоря, прослушивания кабинетов Молотова и Маленкова.
