В Розанов - Русский Нил
Дяденька пошевелился. Я его растолкал.
- Что вам угодно?
- Мы проезжие. С парохода. Нам хочется осмотреть церковь. Вы сторож будете?
- Сторож.
- Так вот, пожалуйста, отоприте. Взглянуть. Путешественники.
- Что это вы? Разве я могу своею властью. Спросите разрешения у отца настоятеля.
- А где отец настоятель?
- А вон домик, раскрытые окна.
Пошел. В воротах встретил какого-то гимназиста и гимназистку. На мой вопрос ответили: "Там".
Иду "туда". Торкнулся в крыльцо. Отворилось. В дверь - тоже не заперта Кухня, таз, мыло и умывальник. Торкнулся в следующую дверь.
- Кто там?
- Мы.
- Чего нужно?
- Путешественники. С парохода. Хотим осмотреть церковь и пришли попросить у батюшки разрешения отпереть и показать нам. Сторож говорит, что не может без разрешения о. настоятеля.
Но я напрасно уже говорил дальше. Никакого звука "оттуда" не последовало. Опять повторяю. Опять стучу! Ничего! Заперлась баба, верно, "матушка", и не из добрых, и, чтобы не беспокоить "батюшку", а вместе с тем и не вступать в пререкания, решилась просто не отзываться. Этот стук в дверь, когда я знаю, что за нею сидит живой человек, этот мертвый и безответный стук до того меня раздосадовал, что и сказать не умею. Очарованность как слетела. Казенная вещь, а я думал - храм. Просто - казенная собственность, которая, естественно, заперта и которую, естественно, не показывают, потому что для чего же ее показывать? Приходи в служебные часы, тогда увидишь. Казенный час, казенное время, казенная вещь. А теперь час сна.
Я шел. И на душе сумрачно. Обхожу кругом храма, который все-таки очень хорош. Сбоку, смотрю, дверца открыта, то есть в фундаменте, и я вошел в полутемный сарай - хлев - погреб, не знаю что. Сырость, гадко, земля и кирпичи. Вижу, стоит тут плащаница. Старинная; живопись полустерта; но несомненно это плащаница, по изображению умершего Христа на верхней доске, или, благочестивее: "дске", "дщице", а на передней боковой доске какие-то пророки или праотцы, и что-то они говорят, потому что от губ их, входя в губы острым уголком, идут далее расширяющиеся ленточки, на которых написаны изречения, цитаты из этих пророков или праотцев, вероятно, предрекающие пришествие Христа и Его крестную за нас смерть. Несомненно, это как образ, да и, кажется, плащаница считается еще святее образа: с каким благоговением к ней прикладываются в Страстную пятницу и субботу! Но куда же ее поместили? Это гораздо хуже сарая, это-хлев, и даже более черное место, которое страшно назвать. Запах был несносный, тяжелый. - Верно, эта старая плащаница, прежняя, не употребляемая более. И вынесена, так сказать, без священства в несвятое место.
Все, с кем я был, думали так же12. Пошли спросить сторожа, ибо за плащаницу мы были смущены и почти испуганы. Но сторож куда-то ушел. Обошел вокруг церкви. Дворик, должно быть, сторожа. Вошел туда. Смотрю: женщина в положении католических мадонн чистит самовар. Следы юбки, расстегнута рубашка, груди наружу, молодая и нестесненная.
- А где сторож?
- Не знаю.
- Это что у вас за плащаница там?
- Плащаница.
- В сарае?
- Это не сарай, а место.
- Как "не сарай, а место": это хуже сарая, там пахнет, грязь и сор, всяческое.
- Ну так что же?
- Как "что же". Верно, есть другая плащаница, новая, а это-прежняя, вышедшая из употребления. Тогда другое дело. Вы, верно, тетенька, не знаете.
- Знаю я, что другой плащаницы в церкви нет. А что открыли место, и вам бы не надо туда заглядывать, то для того, чтобы просушить. Сыро там.
Еще бы не "сыро". Как в могиле. И какая ирония: поместить в самом деле "Христа в гробу", что изображает собою плащаница, в такую ужасную яму, под фундаментом, грязную! Воистину "в могилу"! Но как это сделано, конечно, без всякой имитации и уподобления грозному и ужасному событию Иерусалима 13, а по кинешемскому небрежению, то невозможно не сказать, что эта "простота", грубость и бесчувственность стоят западного острословия.
Ну, эти кинешемские Ренаны, пожалуй, отрицают не меньше парижского, только на другой фасон 14. А впрочем...
Я сел на извозчика.
- А впрочем, "казенное место"!
Пыль, жара, барышни, гимназисты, мост и строящийся затон. А вот и наш "Самолет" и пароход "Князь Юрий Суздальский".
В Ярославле мне захотелось отслужить панихиду по недавно почившем архиепископе Ионафане15 - человеке добром, простом, чрезвычайно деятельном, но деятельном без торопливости и ажитации. Потеряв рано жену и имея дочь, он постригся в монашество, но сохранил под монашескою рясой сердце простого и трудолюбивого мирянина, отличный хозяйственный талант и благорасположенное, внимательное сердце простого и трудолюбивого к мириадам людей, с которыми приходил в связь и отношения 16. За это он получил название "отца", несшееся далеко за пределами его епархии. Ничего специфически монашеского в нем не было, но, не рассуждая, он принял с благоговением всю монашескую "оснащенность" и нес ее величественно и прекрасно, веря в нее традиционно, но полагая "кумир" свой не в клобуке и жезле, а в заботе о людях и в устроении надобностей епархии. И так-то он приветливо и хорошо это делал, что имя его благословлялось в далеких краях и рядами поколений. Богословом он не был, принимая целиком и все традиционно. Все из принятого было для него "свято". Но, выразив свое отношение к традиции в этих пяти буквах, он затем уже, не растериваясь и не разбрасываясь, всю энергию живого человека обратил на теперешнее, текущее, современное.
Пароход подходил поздно к Ярославлю, и я поспешил к мужскому монастырю, где погребен преосвященный Ионафан 17, пока не заперли ворот. Вот опять эти памятные садики и дорожки монастыря - резиденции местного архиепископа. Только мне показалось, что все теперь запущеннее и распущеннее, чем как было при Ионафане 18. Впрочем, может быть, только показалось. По садику бредут... не то монахи, не то послушники, молодые и бородатые, и как будто нетвердою поступью. Подумал, грешный: "Венера в Бахус из древних богов одни перешли к нам; здесь, может быть, и нет Венеры, но царство Бахуса очевидно". Впрочем, может быть, это все мои преувеличения и из намеков я построил действительность 19. Иду дальше, подхожу к какой-то арке, соединяющей два здания, и вижу монаха ли, послушника ли, идущего уже явно нетвердою, виляющею походкой и вытянув руки. "Ну, пьян так, что на ногах не держится, и ищет, за что бы ухватиться и поддержаться". Я смотрел с отвращением, но, подойдя ближе, с удивлением увидел, что это - слепой. Вынув гривенник, кладу ему в протянутую руку (слепой-калека, сам не может пропитываться).
- На что? - переспросил он. Голос резкий, громкий.
- Милостыня.
- Я милостыни не беру. Не нуждаюсь. И он отстранил руку.
Сконфузившись, я сказал, чтобы он поставил свечку над могилой преосвященного Ионафана.
- Это могу.
И он положил гривенник в карман подрясника.
- На что же ты, голубчик, живешь?
- На свои средства. Звонарь. Исполняю должность звонаря здесь.
- Звонаря? Но ведь это надо лазить на колокольню? Как же при слепоте? Он, нащупав дверь и замок, отпер ее.
- Так что же? Слепота не мешает. Я везде хожу и все делаю. И, главное, такой бодрый и крепкий голос, глубоко уверенный в каждой ноте, при очевидной старости монаха ли, послушника ли.
- Вы что же, монах будете?
- Рясофорный. Я рясофорный монах. (То есть имеющий рясу-мантию, довольно величественную.)
Это значит в монашестве то же, что у нас столбовой дворянин. Я стал вежливее и все удивлялся полуудивлением.
- Не хотите ли у меня чаю откушать?
Я и мои спутники поблагодарили его, но обещали зайти на обратном пути, отслужив предварительно панихиду по Ионафану.
Пошли и отслужили по доброму владыке. Мир праху твоему, воистину пастырь добрый.
Любопытство наше было возбуждено, и мы решили завернуть в келью слепого звонаря. Она помещается в фундаменте ли церкви или в толстой старинной стене я не разобрал хорошенько. Во всяком случае три ступеньки от двора ведут вниз, в углубление. И стоит одиноко, не примыкая ни к каким другим кельям. Похоже на сторожку именно звонаря.
Вошли. Все чисто прибрано. Просторно, хоть и не очень. На стенах почему-то несколько часов. На комоде тоже часы. Посреди комнаты новенькая фисгармония. За нею кровать. Прибрано и чисто, но странно.
- Чья же это фисгармония?
- Моя.
- Кто же на ней играет?
- Я играю.-И в голосе его удивление на мои вопросы.
- Как играете, когда вы слепы? Ведь вы не видите клавиш: куда же вы ударите пальцем?
Не отвечая, он сел за фисгармонию, издал несколько приятных аккордов.
- Что же вам сыграть, светское или духовное?
У "рясофорного монаха" мы решались выслушать что-нибудь духовное. Я попросил из пений на Страстной седьмице.
Но как в пении это хорошо, так на фисгармонии выходило "не очень". Или слух не приучен, или уже те протяжные и монотонные звуки так и сообразованы только с человеческим голосом. Правда, "играть" и "петь" - какая в этом разница! Вероятно, звуки симфоний показались бы тоже нелепыми, попробуй их выполнить через пение.
