Феликс Лурье - Полицейские и провокаторы
Клеточников не мог быть агентом, он не мог выдать, солгать, оклеветать, он не мог, по договоренности с революционерами, каким-то способом «аккредитовать» себя в III отделении. Он был бесконечно честен, щепетилен и благороден, этот тихий провинциал, до последней частицы отдавший свою жизнь другим.
Произошло объяснение, Кирилов понял, что из Клеточникова агент не получится, и тогда в марте 1879 года неудавшегося шпиона перевели переписчиком в Первую экспедицию III отделения. Приведу извлечения из характеристики Клеточникова, данной ему полицейским начальством; «Человек, не только не подозрительный для выдачи каких-либо тайн, а, напротив, вполне пригодный для их сохранения», «...непринужденное усердие и внимание к делу», «...отсутствие всякой пытливости, не проявлявшейся ни к чему», «... приходили к заключению, что он, как человек вполне нравственный, далек от всяких увлечений и старается только быть добросовестным к своим обязанностям» [608]. Николая Васильевича на службе очень ценили, за два года его жалованье выросло в два с половиной раза, не считая наградных и других единовременных выплат. На безропотного Клеточникова возлагали все новые обязанности. С течением времени он оказался в центре наисекретнейшей канцелярской работы III отделения, а с его ликвидацией — Департамента полиции. Судите сами, перед вами протокол дознания по делу Клеточникова, он позволяет не только понять, какими сведениями располагал Николай Васильевич, но и увидеть картину работы политического сыска изнутри.
«На обязанности моей по службе лежало: с марта 1879 г. по май 1880 г., когда я занимался в отделении агентуры, переписка агентурных записок, а последние три месяца и исправление черновых, составление из агентурных сведений разных годов справок о лицах, заподозренных в политической неблагонадежности, составление из годовых алфавитов одного общего за 10 лет; переписка бумаг 3-й экспедиции, которые стали от времени до времени присылаться с октября, то есть с переходом в 3-ю экспедицию г. Кирилова, и вообще должен был исполнять все поручения Кирилова и Гусева, которые, впрочем, не входили в круг упомянутых предметов. С переводом меня в 3-ю экспедицию, в помощь старшему помощнику г. Цветкову, с мая по декабрь 1880 года я, по поручению Цветкова, занимался ведением денежной ведомости, изготовлением ордеров, ведением алфавита перлюстрации, перепискою бумаг по перлюстрациям, представлениям в Верховную распорядительную комиссию двухнедельных списков арестованных в крепости и доме Корпуса жандармов, перепискою с комендантом крепости о свиданиях с арестантами и составлением бумаг по разным предметам, которые поручались Цветкову г. Кириловым, а также приведением старых секретных дел по перлюстрациям в порядок, и последние два месяца записыванием в алфавит фотографических карточек и изготовлением к отсылке карточек бродяг. Приводил также в порядок и крепостные дела за прежние годы. Составлял и переписывал бумаги о приеме лиц в Охранную стражу, переписывал бумаги о высылке партий арестантов; по поручению Кирилова несколько дней в августе занимался шифровкою телеграмм. С декабря 1880 г., с переходом Цветкова в 1-ю экспедицию, я уже самостоятельно заведовал перлюстрациями, составлением, по поручению г. Кирилова, разного рода бумаг и распределением бумаг между переписчиками. В крепостных делах за прежние годы заключались сведения о содержащихся в крепости, в том числе о содержащихся в Алексеевском равелине, кажется, по 1879 год. Из тех сведений, которые я мог получить в III отделении и сообщал социалистам, последние особенно интересовались сведениями об агентах, о лицах, состоящих под секретным надзором, и о предстоящих обысках и арестах. Все сведения, интересные для социалистов, я сообщал им изустно, копий же бумаг я не сообщал, кроме копии циркулярного письма бывшего управляющего г. Шмидта к начальникам жандармских управлений о том, что с учреждением Верховной распорядительной комиссии их деятельность ни в чем не изменяется, а также сообщал списки лиц, оговоренных Веденицким и Андреевскою. На моей обязанности, за время с мая по декабрь 1880 г., лежало исполнение всех поручений гг. Кирилова и Цветкова. На моих руках находились ключи от шкафов с перлюстрациями (эти ключи я оставлял на ночь в журнале), ключи от сундука с несколькими секретными бумагами, ключи от стола, у которого я занимался, а последний месяц — ключи от шкафа с запрещенными книгами. Эти три ключа отобраны у меня при обыске. В моем распоряжении был ключ от шкафа с книгами для крепостных арестантов, так как на обязанности моей с декабря 1880 г. лежало также приобретение книг для названных арестантов и отсылка их в крепость. Ключ этот у меня хранился в шкафу с перлюстрациями. Кроме того, в случае необходимости я мог пользоваться ключами от шкафов с делами, в чем, впрочем, надобности не представлялось, так как нужные дела я получал от журналиста или доставал при нем дела из шкафов сам»[609].
Теперь читатель может представить ценность сведений, которые Клеточников «сообщал социалистам». Некоторая ч^ть из них сохранилась в виде текстов, переписанных Н. А. Морозовым, Л. А. Тихомировым, С. А. Ивановой и Е. Н. Фигнер в четыре толстые тетради. О них читатель знает из главы о Дегаеве и Судейкине. Клеточников спасал чужие жизни, жизни своих единомышленников. «Он заплатил за это очень дорогой ценой,— писал Л. А. Тихомиров,— его жизнь — это жизнь мученика. Глубочайшая тайна, какою он был окутан, совершенно изолировала его от людей единомыслящих, удалила его от общества, за исключением двух-трех человек, которые не могли его компрометировать, по мнению Михайлова. Но и этих людей он видел очень редко» [610].
Из соображений конспирации Николаю Васильевичу приходилось поддерживать дружеские отношения со своими коллегами по III отделению (Департаменту полиции). Он встречался с ними и во внеслужебное время — прогуливался после работы, ходил в гости, вел чуждые ему беседы. Для приобретения доверия требовалось быть понятным, открытым. Этот его образ жизни для него, человека исключительной честности, превратился в сплошную пытку с неимоверными душевными страданиями. В памяти немногих знавших его народовольцев он запечатлелся молчаливым человеком с добрыми близорукими глазами, вдруг возникавшим в их обществе почти эфемерно, как мираж, колеблющийся в потоках теплого воздуха.
Два года Клеточников успешно оберегал «Землю и волю», а затем «Народную волю» от разгрома. Стремления других революционеров повторить подвиг Клеточникова не привели даже к отдаленно похожим результатам.
Следующую попытку частично обезвредить политическую полицию предпринял член Исполнительного комитета «Народной воли» П. А. Теллалов. Его замысел заключался в создании «Революционной полиции». В 1881 году группа молодых людей, в которую входили Теллалов, И. И. Майнов, братья Г. Э. и О. Э. Ап-пельберги, С. Ф. Михалевич, А. В. Кирхнер (секретарь «Революционной полиции») и еще несколько человек, установили посты около зданий всех полицейских служб Москвы. Конспиративными квартирами для свиданий с агентами полиция тогда еще почти не пользовалась, и через очень короткое время народовольцам удалось раскрыть большинство ее секретных сотрудников. Но приобретенными сведениями им почти не удалось воспользоваться [611]. Кирхнер был схвачен на квартире Майнова, и у него нашли все списки.
Социалисты-революционеры делали несколько попыток поступить на службу в учреждения политического сыска, но сколько-нибудь существенных результатов им добиться не удалось. Социалист-революционер А. А. Петров, завоевавший доверие начальника Петербургского охранного отделения полковника Карпова, в 1910 году написал воспоминания, в которых признал свою деятельность и «контрпровокатора», и террориста ошибочными [612].
Огромную помощь революционным партиям оказали В. Л. Бурцев и М. Е. Бакай[613]. Поселившись в Париже, они образовали нечто напоминающее контрразведку и занялись разоблачением полицейской политической провокации. Первые их действия сразу же ощутила на себе Зарубежная агентура. Ее руководитель в Европе А. М. Гартинг доносил директору Департамента полиции М. И. Трусевичу: «Несомненно, что образование в Париже подобного революционного полицейского учреждения, поставившего себе целью разоблачение заграничной агентуры и ее секретных сотрудников, не только чрезвычайно мешает делу заграничного розыска, но и может даже лишить агентуру содействия наиболее ценных ее сотрудников, опасающихся возможности своего провала, так как руководимая Бурцевым и Бакаем партийная полиция занялась подробным обследованием образа жизни каждого члена партии социалистов-революционе-ров» [614].
Социал-демократ Б. И. Горев также считал, что Бурцев организовал в Париже своеобразную революционную «контрразведку» [615]. Интересно свидетельство Горева об отношениях Бурцева с Бакаем: «Уже до появления на эмигрантском горизонте Меньшикова в Париж приехал бежавший из Сибири бывший чиновник Варшавской охранки Бакай, который и раньше давал Бурцеву кое-какие сведения и которого теперь Бурцев поселил у себя и держал при себе безотлучно почти на положении пленника. По приезде за границу Меньшиков прежде всего увиделся с Бакаем и Бурцевым (Бакай его знал как крупного чиновника Департамента полиции, ревизовавшего в 1906 г. Варшавское охранное отделение) и лишь после этого свидания решил действовать самостоятельно, не желая оставлять за Бурцевым монополии „разоблачителя"» [616].
