Феликс Лурье - Полицейские и провокаторы
Давая показания в Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства, Комиссаров утверждал, что не знал, для чего предназначались листовки, и выставлял себя жертвой интриги, затеянной Лопухиным и С. Д. Урусовым совместно с начальником Особого отдела Департамента полиции Н. А. Макаровым. Его объяснения сводились к тому, что Макаров дал ему текст листовки и приказал напечатать[598]. Почему-то следователи не возразили Комиссарову, возможно в силу неосведомленности. Дело в том, что все три лица, названные отставным жандармским генералом Комиссаровым, активно боролись против провокации и поверить его объяснениям не представляется возможным.
Приведу еще один отклик на выступление Столыпина в Думе — отрывок из открытого письма Меньшикова:
«Вы говорили заведомую ложь или были непростительно плохо осведомлены, когда заявили, что русское правительство не терпит этот смертный грех Охранных отделений и Жандармских управлений. Правда, Вы признали в случаях наиболее резких, получивших уже огласку, элементы провокации, но старались все-таки доказать, что она — явление спорадическое. Если жандармский подполковник Заварницкий через своих агентов распространял революционные издания, подделывал печати, подкладывал бомбы; если секретный сотрудник Бровцов, получив от ротмистра Никифорова деньги и оружие, организовывал экспроприацию и лично в ней участвовал; если другой агент, Егоров, по приказанию полковника Дремлюги, помогал оборудованию тайной типографии и сам в ней в течение нескольких месяцев печатал «преступные» воззвания, которые тысячами получали распространение,— все это, пожалуй, и по Вашему мнению, носит характер провокации» [599].
8 июня 1906 года на двадцать третьем заседании I Государственной думы министр внутренних дел Столыпин отвечал на депутатский запрос о тайной типографии Департамента полиции, печатавшей «возмутительные воззвания» с призывами к погромам. Объяснения министра оказались путаными и неубедительными. Его несколько раз прерывали.
Первым Столыпину возражал князь С. Д. Урусов. Он доказал, что все погромы являются правительственной провокацией. Они происходят если не по прямому указанию властей, то при их молчаливом согласии. Правительство 'всегда вызывает на помощь погромщиков, когда в стране зреет конфликт между властями и радикально настроенной частью общества. Урусов заявил, что именно за успехи в провокации на Рачковского обильно сыпались царские награды. Приведу три извлечения из стенограммы выступления Урусова:
«Чтобы постараться это показать, мне необходимо коснуться несколько общего вопроса о погромах и затем той служебной роли, которую при этом играла упомянутая типография. Внимательное исследование так называемых погромов приводит наблюдателя их к фактам всегда одинаковым и ставит его лицом к лицу с явлениями совершенно однородными. Во-первых, погрому всегда предшествуют толки о нем, сопровождаемые широким распространением воззваний, возмущающих население, и появлением своего рода, я сказал бы, «буревестников» в лице мало кому известных подонков; затем официальное указание о возникновении погрома, поводах его всегда, без исключения, впоследствии оказывается ложным. Далее в действиях погромщиков усматривается своего рода планомерность: они действуют в сознании какого-то права, в сознании какой-то безнаказанности, и действуют лишь до тех пор, пока это сознание не будет в них поколеблено, после чего погром прекращается необыкновенно быстро и легко. (...) Здесь, господа, скрывается большая опасность, все ее чувствуют; эта опасность, смею сказать, не исчезнет, пока на дела управления, а следовательно, на судьбы страны будут оказывать влияние люди, по воспитанию вахмистры и городовые, а по убеждению погромщики. (...) Когда собирается где-нибудь кучка незрелых юношей, которая провозглашает анархические принципы, вы на эту безумствующую молодежь сыплете громы, ополчаетесь пулеметами. А я думаю, что та анархия, которая бродит в юных умах и гнездится в подполье, в потаенных углах и закоулках, во сто раз менее вредна, чем ваша сановная анархия» [600].
Обсуждение вопроса о применении полицией провокации длилось два дня. Впервые в царской России правительство вынудили публично признать факт существования полицейской провокации. (Слово «провокация» еще широко не применялось, и его в стенографических отчетах нет.) Все депутаты, выступавшие на этих двух заседаниях Думы, с возмущением говорили о ней и требовали от Столыпина отказа от ее применения. А что же министр? Он и не возражал... Ему нечего было возразить, он просто молчал. Но как же Столыпин ненавидел Думу, депутатов, как же ему хотелось их уничтожить! И он сделал все, что от него зависело. Многих депутатов I Государственной думы, разогнанной им в начале июля 1906 года, в декабре того же года судили. Урусов получил три месяца тюремного заключения. Столыпин не оставил безнаказанными лиц, унизивших его допросами и возражениями. А что же провокация? Она продолжала крепнуть и набирать силу. Прошло немногим более двух лет, и вновь в Государственной думе произошло обсуждение провокаторской деятельности полицейских чиновников. На запрос прогрессивного депутата присяжного поверенного В. А. Маклакова по поводу бесчинств, чинимых в Виленском охранном отделении, 20 ноября 1908 года отвечал товарищ министра внутренних дел А. А. Макаров. Ему пришлось изворачиваться и лгать. Он отрицал большинство фактов применения провокации полицейскими чиновниками и осудил те случаи, которые не сумел опровергнуть. Ill Государственная дума 175 голосами против 167 осудила провокацию как метод борьбы с революционными силами. Результаты голосования характеризуют состав III Думы. Макарова с 1 января 1909 года назначили государственным секретарем, а после убийства П. А. Столыпина он вступил в должность министра внутренних дел. Правительство поощряло защитников провокации.
А. В. Герасимов писал в воспоминаниях, как он, приехав из Харькова в Департамент полиции, еще не будучи начальником столичной охранки, услышал от Е. П. Медникова следующее:
«Вы ничего не делаете там. Ни одной тайной типографии не открыли. Возьмите пример с соседей Екатеринославской губернии: там ротмистр Л. Н. Кре-менецкий каждый год 3—4 типографии арестовывает.
Меня это заявление прямо взорвало. Для нас не было секретом, что Кременецкий сам через своих агентов устраивал эти нелегальные типографии, давал для них. шрифт, деньги и прочее» [601].
То, что предлагал делать Медников, Герасимова не устраивало, но, заняв пост начальника Петербургского охранного отделения, он пошел по тому же пути.
«Но самой главной моей задачей,— писал Герасимов,— было хорошо наладить аппарат так называемой секретной агентуры в рядах революционных организаций. Без такой агентуры руководить политической полицией все равно как без глаз. Внутренняя жизнь революционных организаций, действующих в подполье,— это совсем особый мир, абсолютно недоступный для тех, кто не входит в состав этих организаций. Они там в глубокой тайне вырабатывали планы своих нападений на нас. Мне ничего не оставалось, как на их заговорщицкую конспирацию ответить своей контрразведкой,— завести в их ряды своих доверенных агентов, которые прикидывались революционерами, разузнавали об их планах и передавали о них мне» [602].
По Герасимову получается, что создавать подпольные типографии с помощью полицейских агентов предосудительно, а засылать своих агентов в революционные партии необходимо. Но чем же тогда занимаются подосланные в противоправительственные сообщества агенты? Они и создают эти самые типографии, лаборатории и мастерские для печатания нелегальной литературы, изготовления бомб и фальшивых документов. Именно так секретные сотрудники Герасимова «прикидывались революционерами». Когда у революционеров не было денег, раскошеливался Департамент полиции, черпая нужные суммы из сметы «на известное его императорскому величеству употребление».
Инструкция по организации и ведению внутреннего наблюдения в жандармских и розыскных учреждениях требовала от секретного сотрудника «уклоняться от активной работы, возлагаемой на него данным сообществом». Но это положение входило в противоречие с жизнью, и его никто не мог выполнить, не вызвав подозрений. Секретный агент, «уклонявшийся от активной работы» в революционной партии, терял доверие ее членов и, следовательно, не располагал информацией. Такой агент не представлял для охранки никакого интереса. Эффективность агента зависела от доверия к нему в рядах партии, а доверие — от активности провокатора при совершении противоправительственных выступлений. Теперь мы могли бы сформулировать основной закон провокации: эффективность правительственного (секретного) агента находится в прямой зависимости от его активности при совершении противоправительственных выступлений. Благодаря этому закону секретный агент, находившийся в обследуемом сообществе, неизбежно превращался в провокатора, вынужденного делать то, для предотвращения чего существовала политическая полиция.
