Иван Калинин - Под знаменем Врангеля: заметки бывшего военного прокурора
Поздоровались.
На Лемнос, батенька. Приходится… Врангель приказал. Познакомьтесь, моя племянница.
Я улыбнулся.
Могу полюбопытствовать, в качестве кого попадаете на Лемнос?
Как кого? в качестве председателя корпусного суда вашего корпуса. Скоро вы все переберетесь туда.
При этой новости я присел от изумления и стал собираться с духом, чтобы как-нибудь поделикатнее спросить старика, считает ли он себя в безопасности, отправляясь к донцам.
Но Селецкий заторопился.
Так до скорого свидания, батенька… Опять послужим вместе. Кстати, съездите к Ронжину: он ведь ваше начальство.
О том, что у ген. — лейт. Селецкого нет самолюбия, я хорошо знал. Но приходилось недоумевать, как мог допустить ген. Ронжин такое бестактное назначение в донской корпус, хотя в период его последнего издыхания, того, кто председательствовал на суде над Сидориным.
Через несколько дней я, действительно, посетил ген. Ронжина, который жил и работал в одном месте со штабом Врангеля на пароходе «Великий Князь Александр Михайлович».
Здесь шла вовсю канцелярская работа и царил старорежимный штабной дух. К обеду в кают-компании картина изменилась. Со столов быстро исчезли папки с бумагами и пишущие машинки. Их заменила недурная сервировка. Из кают выплыли нарядные, завитые и напудренные дамы, которые все утро посвящали только одному туалету. Офицерство потянулось «к ручке». Раздавалось щелканье шпор да чмоканье губами о пухлую, выхоленную кожу. Добрых полчаса размещались, усаживались, ждали начальника штаба. Обед с церемониями, не то что в Чилингире или Серкеджи. Вечером опять бумагомаранье и бумагомаранье, приносившее столь мало пользы лагерным сидельцам. Больше всего строчили в наградном отделении.
Неужели еще и сейчас производите? — спросил я начальника этого отделения, своего друга, полк. В. В. Бабенчикова.
А то как же? Управлять нечем, так хоть проявляем деятельность производствами. Нам это дешево стоит. Смотри, какие у меня горы представлений. Вашего донского политика Сисоя Бородина в генералы производим. За верную и честную службу в Крыму, а также, чтобы впредь не крамольничал. Есть чудаки, которые еще добиваются ордена Николая Чудотворца. Если так дело пойдет с производствами дальше, то бог даст, к Рождеству вся армия будет состоять из генералов и полковников.
А знаешь, что говорят по этому поводу казаки?
Что?
Все, говорят, стали высоко, так все и попали далёко.
Ген. Ронжин обласкал меня.
Немедленно спешите в Хадем-Киой. Мы напишем французам бумагу, чтобы не задерживали вас. Генерал Абрамов без вас как без рук. У него несчастье, корпусной интендант ген. Осипов сбежал с деньгами. Он имел неосторожность доверить этому генералу 400 лир, понадеялся, что хоть Осипов, как родственник атамана Богаевского, постыдится жулить. Ничего не вышло. Богаевский не раз уже присылал к нам начальника своего штаба ген. Алексеева с просьбой замять дело. Вот что там творится у вас в Хадем-Киое.
Получив документы, я отправился на Перу, к французскому коменданту Константинополя. В приемной, в затылок друг другу, стояло человек 50 офицеров, медленно продвигаясь к столу, за которым сидел русский полковник, с породистым лицом, в новенькой с иголочки форме. Он крайне небрежно выслушивал просьбы, которые излагались самым вкрадчивым, раболепным голосом, и большинству заявлял:
Приходите завтра.
На тех, кто начинал возмущаться завтраками, покрикивал. Мой независимый тон, с которым я попросил доложить обо мне коменданту, произвел на него самое скверное впечатление, и он под каким-то предлогом отклонил мою просьбу. Когда же я начал возражать, он заявил мне:
— Я с вами не хочу больше разговаривать.
У меня тоже пропала охота беседовать с заевшимся типом.
Таких множество служило у французов или переводчиками или шпионами, чаще же всего тем и другим вместе. Впоследствии, когда французы перестали иметь в них надобность, они посвятили себя другой карьере, в духе Конради и Таборицких.
Я отправился без всякого доклада в кабинет французского коменданта, был встречен очень любезно и через сутки возвратился, после шестинедельного отсутствия, в свой корпус, где меня уже давно считали покойником.
XXVII. ВО ДНИ КРОНШТАДТСКОГО МЯТЕЖА
После скандальной отправки бывших мамонтовцев на о. Лемнос жизнь в Чаталджинских лагерях невозмутимо потекла своим порядком.
Казаки и низшее офицерство жили жизнью троглодитов; высшее строевое начальство, получая жалованье, пыталось цукать и подтягивать, о. Андроник тянул священные песнопения, информаторы — волынку о войне до победы и о грядущем возрождении родины с помощью врангелевской армии, а интенданты урывали из казачьего желудка последний кусок.
Дезертирство, отправка гражданских беженцев в специальные лагеря (Сан-Стефано, Скутари, о. Халки), эпидемические болезни значительно разредили казачью гущу, скученную в Чаталдже, так что жить стало несколько легче. Наконец, старая аксиома о том, что нет такого положения, к которому не привык бы человек, оправдалась и на казаках. Они освоились со своими хлевами, сараями и землянками и ждали весны, когда «наша берет». Смелые, дерзновенные, энергичные люди давно уже блуждали на воле, в поисках самостоятельного заработка. В лагерях все более и более отслаивались робкие элементы, которые страшились выхода из стада. До поры, до времени они покорно шли за вожаками.
Я возвратился в донской корпус 1-го марта и поселился на станции Хадем-Киой, со своими подчиненными, в поломанном товарном вагоне, устроив в нем печку. Стояло еще довольно прохладное время. С Балкан дули крайне неприятные ветры. Приходилось своим попечением заготовлять себе дрова, т. е. красть их, где придется. У местных турок к этому времени «братва» уже растащила все, что годилось в печку. Французы же очень зорко охраняли от казаков свои дровяные запасы.
Для добывания топлива оставался один источник — свалка старого турецкого хлама, находившаяся подле станции, обнесенная колючей проволокой и охраняемая неизменным чернокожим часовым. Версальский мир отдал в распоряжение союзников все военные запасы Турции. Здесь, на Чаталджинской позиции, осталось еще с 1913 года множество старых колес, поломанных повозок и орудийных лафетов, бревен для блиндажей и прочих остатков балканской войны. Весь этот «военный материал» французы приказали собрать из разных пунктов позиции к ст. Хадем-Киой и взяли его под свой контроль и охрану. Этими-то остатками балканской войны теперь согревались остатки армии Врангеля.
Уже с вечера составлялись планы воровских экспедиций. Очень часто казаки разных учреждений подползали к проволоке в таком большом количестве, что перепуганный негр поднимал тревогу и начинал стрелять в темноте, куда придется. Предприятие требовало немало ловкости и смелости и не всегда было безопасно. Мои подчиненные долгое время скрывали от меня, откуда они приносят для отопления вагона то колесо, то кусок лафета. Один раз на Масленице ночью притащили деревянные мостки.
Это еще где взяли?
Там, далеко, за станцией. Старые, завалящие. В стороне лежали совсем зря.
На утро распространилась по станции весть, что похищены мостки, которые были переброшены через канаву перед квартирой французского коменданта.
Вот так старый хлам! — вскипел я. — Как же вы рискнули? Теперь французы нам всыплют. А срам-то какой!
Обделали чисто… будьте спокойны… только сами не выдавайте нас.
В тот же день на докладе ген. Абрамов сказал мне:
Это уж слишком. Воров надо обязательно найти. Такое ведь безобразие. Хоть уж вы, о. Андроник, — обратился комкор к находившемуся у него в комнате батюшке, — повлияйте духовной беседой на казаков, чтобы бросили в Турции свои партизанские замашки.
Я на этот раз не проявил служебного рвения и даже покривил душой, покрыв воров. Отец же Андроник не замедлил исполнить начальническую просьбу. Он теперь тоже выбрался из Чилингира и жил на станции в маленьком сарайчике. По праздникам служил даже настоящие обедни, устраивая походную церковь в штабе, на той веранде, где обычно обедало окружавшее Абрамова штабное офицерство.
Христолюбивые воины! — обратился о. Андроник в первое же воскресенье с поучением к пастве. — Мы несем тяжкое бремя изгнания за наши тяжкие грехи. Неуважение к чужой собственности, грабежи и кражи были главной причиной того, что господь не допустил нас выиграть кампанию. Нам нужно исправиться, чтобы быть достойными того великого подвига, который предстоит нам — избавления страдалицы- родины от большевистского ига. А мы еще и до сего дня не изжили наших греховных привычек. Теперь мы временно находимся на чужбине, среди неверных. Но и их обижать не следует. Они все-таки здесь хозяева, и их собственность, как и всякая другая, должна быть для нас священна. Помимо того, что кража — тяжкий грех в глазах господа бога, но она недопустима еще и потому, что о нас пойдет дурная молва. Как бы ни была велика нужда в дровах, но надо довольствоваться тем, что можно получить легальным путем, и безропотно терпеть все лишения, ибо претерпевый до конца, той спасен будет.
