Иван Калинин - Под знаменем Врангеля: заметки бывшего военного прокурора
У тебя, вижу, свое дело? Откуда капиталом разжился?
Чудные чудеса, господин полковник. Оно точно, в госпитале я был беднее церковной мыши. Посчастливилось. Помер ночью мой сосед в тифозной палате, генерал один, не наш — донской. Что ж вы думаете? Пощупал я — холодный. Дай, думаю, произведу у него ревизию под подушкой. Ну, клюнуло. В бумажнике лежало до ста лир, да еще кисет с золотом. Век за него бога буду молить. Ему, покойничку, ничего этого не нужно на том свете, а я, бедный человек, теперь встал на ноги. Абакумов! Тарелку щей господину полковнику, наш ведь.
Обед на базаре, среди толпы. Мелкий снег падает в глиняную чашку, в которой подан борщ.
Не угодно ли перед обедом? Настоящая, николаевская! — гнусавит подозрительная фигура, распахивая полу пальто и показывая засунутую во внутренний карман бутылку с мутной влагой.
На Галатском мосту опять тьма знакомых. Вон, по той стороне краснеет мясистое лицо графа Дю-Шайля. Под мышкой у него портфель, в котором, надо полагать, лежат новые политические проекты и доклады.
Тросточку! Тросточку! Первый сорт… ах, вы еще в форме, извиняюсь.
Шоколад, мармелад, тянучку пожалуйте.
Казалось, Врангель привез в Турцию не войско, а армию торговцев.
Как, и вы? — обращаюсь к долговязому продавцу шляп, своему старому сослуживцу еще по Херсонскому полку, полк. В. Митяеву.
Когда-то он считался богатым. Имел дом в Киеве, где мы оба служили.
Что ж делать? Торговал альбомами, — не пошло. Теперь принялся за шляпы… Какую прикажете? Купите, эффенди, дешево отдам.
С этими последними словами он погнался за греком, который имел неосторожность бросить взгляд на его товар.
Даже торговцами назвать эту публику — много чести. Скорее попрошайки. Равнодушно поглядывают на них богатые турки, шагающие из Стамбула в Перу. Гордые сипаи, статные, с коричневыми лицами, в живописных индийских костюмах, не удостаивают даже взглядом эту бродячую свору. Про французов, англичан и говорить нечего. К ним русский продавец не осмеливается подойти.
На Grande rue du Рега, на «Периной улице», как говорят казаки, больше всего сказывается контраст между изобилием и нищетой. Здесь сосредоточен весь блеск, вся роскошь европейского населения оттоманской столицы. Здесь огромные, прекрасные магазины. В некоторых из них товару гораздо больше, чем у всех русских уличных торговцев, вместе взятых. В гастрономических магазинах витрины ломятся от всяких заманчивых яств и питей. Самый утонченный обжора тут найдет решительно все для услаждения своего вкуса, до беломорской семги и остэндских устриц включительно. Здесь тысячи экипажей, шикарные esprit шикарных женщин.
И тут же рядом копошится ужасающая интернациональная беднота. Наши среди нее побили рекорд и своим костюмом и своим поведением. Иные даже здесь торговали всякой белибердой. То тещиными языками, то раскрашенными деревянными змеями. Немного спустя французы воспретили уличную продажу этих страшных игрушек ввиду того, что одна беременная турчанка, выплыв из-за угла и натолкнувшись на змея, так перепугалась, что тут же на улице у нее начались преждевременные роды.
На Пере не только русская беднота. Тут и наши, правда, уже начавшие скисать, сливки. Это, главным образом, для них открывается и через несколько недель скандального существования прогорает великое множество всяких «Киевских» и «Крымских
Уголков», для них надрываются «известные» цыганские певицы Ася Шишкина и Анна Стеновая, им преподносит свои юморески немного выдохнувшийся Аркадий Аверченко.
На Пере же, как днем, так и ночью, многочисленные русские дамы выставляют на показ свои наряды и предлагают свою красоту по сходным ценам. Турки хорошо изучили таксу их любви. Для них теперь каждая русская женщина М-me Лирская.
«Presse du Soir», «Press du Soir», — кричит газетчик, довольно правильно выговаривая французское название желтого органа, который издает С. И. Варшавский, тот самый, который вдохновлял Сидорина на знаменитом майском процессе в Севастополе.
Дайте номер, газетчик… Господи, кого вижу!
Покупатель и продавец, к немалому изумлению прохожих, обнимаются.
Сколько лет, сколько зим… С мировой войны не видались. Это мой старый товарищ еще по военному училищу, полковник С. В. Вавиловский. Перед войной окончил интендантскую академию. Когда-то занимал должность корпусного интенданта. Честность, необычная в этой корпорации, довела его до константинопольской панели.
Стой, брат, тут, кажется, на улице Венедик, № 27, есть «Кружок петербургских артистов». Сейчас свернем. Там русский дух, там Русью пахнет. Закусим и приложимся. Я сегодня богат, зашиб две лиры на иностранных журналах.
«Кружок петербургских артистов», к моему великому изумлению, содержал не кто иной, как доносчик на Сидорина, журналист Борис Ратимов. Предприимчивый осважник кое-что вывез из Крыма, кое-где подзанял, в общем — открыл свое дело.
Дверь ресторана нам распахнул молодой мужчина в поддевке с красивой окладистой бородой, в стиле русского боярина.
Какое интеллигентное лицо у этого швейцара! — заметил я.
Это князь Гагарин, гвардейский офицер.
Кельнерши оказались одна другой краше. Ратимов сумел набрать изящный букет.
Вот эта, видишь, в малиновой юбке, жена морского офицера Лазарева. Не правда ли, прелесть? Тут, брат, много аристократии. И неподдельной, а самой настоящей. Посмотри на лица, на манеры. Старшая судомойка здесь графиня Медем.
Едва я занялся более внимательным созерцанием выставки ратимовских красавиц, как в прихожей раздались дикие крики.
Не смей приставать к моей жене, подлец!
Пошел вон, мерзавец!
Затем возня, грузное падение тела, безобразное хлопанье наружной двери и продолжение скандала на улице.
Кельнерши, сидевшие, ввиду отсутствия посетителей, красивым цветником напротив нас, повскакали. Та, которую товарищ отрекомендовал мне женой морского офицера, юркнула в сторону кухни, откуда скоро выплыла величавая фигура Бориса Ратимова.
Он сделал вид, что не узнает меня.
Обычная вещь в русских заведениях… Не стоит итти, — сказал мне Вавиловский, видя, что я поднялся с места.
Однако я выбежал на улицу. Там уже собралась толпа.
Со стороны «Периной улицы» мчались жандармы всех национальностей и даже два итальянских офицера, в широчайших плащах и в огромных шляпах с плюмажем. Среди толпы стоял растрепанный, взволнованный князь Гагарин.
Он судорожно сжимал кулаки перед носом низенького, угреватого, явно пьяненького офицера-моряка, тоже без шапки, с окровавленным лицом.
Стыдно! Это не по-княжески, — крикнул кто-то из толпы.
В Крыму небось от фронта бегал, как чорт от ладана. А здесь храбрость показываешь.
На «Рион» бы таких!
Чего там на «Рион», — басит мрачного вида донец, готовый пошуметь везде и всюду, давай только повод. — По-нашему, по-казачьему, таких бы в куль да в воду.
Пьяный моряк тихо плакал, мешая слезы с кровью и еще более замазывая свое лицо.
Что у них творится? — спросил я знакомого журналиста Бориса Белова, служившего у Ратимова «петербургским артистом».
Из-за бабы спорят. У моряка красивая женка, кельнершей служит. Князь ухаживает. У них скандалы чуть не каждый день. Чем другим, а скандалами наш Кобленц очень богат.
На следующий день я совершил второй рейс по Константинополю.
Опять новые встречи, опять куча знакомых лиц. Вот полковник Т., военный инженер. Пьяный. Показывает толстый бумажник с лирами. Удачно продал англичанам радио-телеграфное имущество. Вот у ворот посольства мой давнишний приятель, бывший эриванский губернатор А.Е. Стрельбицкий. Этот вечно где-нибудь служит. Служит и теперь — в беженском комитете. Через год я встретил его в Болгарии. Здесь он уже служил у союзников, в репарационной комиссии.
Наконец я в величественном храме Юстиниана, нынешней мечети Айя-София. В одной из ее пристроек — усыпальница завоевателя Византии Магомета 11-го и его семьи — четырех «марушек» (так говорит мулла) и 18 сыновей.
Из русских в этих местах ни души. Им сейчас не до Святой Софии. Одним некогда, так как строят планы спасения России и всего мира от большевизма; другие находят не совсем удобными для спанья твердые плиты соборного двора.
Снова прошел на толчок.
Та же картина.
Один «кардаш» в феске наклонился над «кардашем» в малиновой дроздовской фуражке. Этот второй «кардаш» валяется в грязи. Турок укоризненно покачивает головой, причмокивая при этом языком по-восточному. Более никто из базарной толпы не интересуется пьяным русским. Привыкли.
Возвращаясь в лагерь от Галатского моста вдоль берега Золотого Рога, я неожиданно столкнулся с генералом Селецким. Старик тащился с вещами, попадая на маленький транспорт № 211, который отвозил продукты на о. Лемнос. Сзади генерала, подбирая грязный подол юбки, прыгала с рельсы на рельсу маленькая, со вставными зубами, женщина еврейского типа.
