Леонид Горизонтов - Парадоксы имперской политики: поляки в России и русские в Польше (XIX — начало XX в.)
Поначалу жизнь университета, студенчество которого состояло из одних первокурсников, текла вполне спокойно. В январе 1909 г. Совет сделал вывод о том, что «поступившие… на льготных условиях… воспитанники православных духовных семинарий оказались в достаточной степени подготовленными к слушанию университетских курсов и вполне работоспособными»57. Но не прошло и месяца после этого оптимистического заключения, как Варшава стала свидетельницей новых студенческих беспорядков, движущей силой которых на сей раз явились не поляки, а русские.
В конце февраля, в преддверии сессии, студенты потребовали допущения переноса экзаменов на бсень и разрешения задолжникам продолжать обучение. Университетские власти, видя в этом нарушение устава, отказали в каких бы то ни было послаблениях. Прозвучали призывы к забастовке, некоторые занятия оказались сорванными, студенты дерзко вели себя с начальством, не исключая самого ректора. Однако профессорский дисциплинарный суд, рассмотревший поведение около 300 студентов, более всего, кажется, искал оправдательных мотивов. «Студенты Варшавского университета в нынешнем своем составе — воспитанники главным образом духовных семинарий, в которых общеобразовательные предметы поставлены слабее, чем в гимназиях, — гласило резюме расследования. — Для таких слушателей переход к университетскому преподаванию оказался слишком резким, и они, не имея твердой уверенности в своих силах, почувствовали естественный страх перед предстоящими им экзаменами. Страх этот усиливался еще тем обстоятельством, что… студент, не выдержавший испытания хотя бы по одному предмету, оставляется на второй год. А между тем студенты…, съехавшиеся в Варшаву изо всех концов России, крайне плохо обеспечены в материальном отношении; они в значительной своей массе получают от университета стипендии и всякого рода пособия, и только благодаря этой поддержке многие из них и могут продолжать свое образование. Оставление же на второй год и даже вообще посредственная сдача экзаменов повлечет для них лишение и этого последнего источника для существования». Признавая таким образом некоторые академические неудобства, сопряженные с семинарским контингентом учащихся, руководители университета всячески подчеркивали отсутствие политической окраски выступления студентов 58. Позднее историко–филологический факультет внес поддержанное физико–математическим факультетом предложение разрешить перенос части экзаменов на осень. Голосованием Совета, однако, эта уступка студенчеству была отклонена 59.
Гораздо более серьезные и показательные события произошли два года спустя. В конце января — начале февраля 1911 г. в обстановке роста оппозиционного движения в высшей школе России вновь поднялось варшавское студенчество. Цели выступления были сформулированы в воззвании Коалиционного совета организованных групп университета, близком по своему направлению к прокламации группы левых беспартийных студентов высших учебных заведений города Варшавы. Оба документа обрушивались на правительство, «верное своей традиции превращать университеты в казармы», делать из них охранку, где «царит сыщик» и «атмосфера взаимного недоверия, трусости, угодливости, вечного дрожания за свою шкуру». «Мы находимся еще в более тяжелых условиях, — заявлял Коалиционный совет. — Громадное большинство из нас — семинаристы, волею судьбы согнанные со всех концов России на чужую территорию, где нам бросают упрек в русификации. Мы, «пасынки судьбы», уже много лет безрезультатно стучимся в двери русских центральных университетов. Правительство упорствует и не желает удовлетворить нашего законного требования… Сможем ли молчать в настоящий момент мы, которые громче других должны протестовать по поводу попранных прав!». Воззвание заканчивалось призывом к уничтожению существующего строя, без чего немыслима полная автономия высшей школы, а прокламация группы левых апеллировала к традициям русского студенчества и провозглашала забастовку продолжительностью в целый семестр 60. В еще одной прокламации Коалиционного совета, изъятой полицией в Политехническом институте, прямо «указывалось, что правительству «надо» было создать искусственный наплыв слушателей, могущих обеспечить существование высшей школы в Польше». В ней звучала не только политическая, но и бытовая нота. «Делая слепым орудием своих целей русскую учащуюся молодежь, — говорилось в прокламации, — оно (правительство. — Л. Г.) не думало, конечно, о том, что она, чуждая в своем большинстве польской культуре и не знающая польского языка, окажется в тяжелом материальном положении» 61.
Ответом несогласных с линией радикалов (последшЪс проректор университета связывал с эсерами и социал–демократами) стала контрпрокламация, обвинившая Коалиционный совет в безответственной игре в большую политику. «Чего ожидает от нас русский народ: политической борьбы, эффектных выступлений? — вопрошали умеренные и сами же отвечали: Нет, он в нашем лице ждет полезных работников. Для политической борьбы есть тысячи людей во всеоружии науки и знания жизни. Мы же будем готовиться к упорному труду на столь обширной и необработанной ниве. Народ требует этого от нас и имеет на это право. Всем дорога свобода науки, всем дорога родина, у всех болит сердце за ее долю. Так будем же готовиться упорным трудом к служению ей, к сеянию разумного, доброго, вечного! Забастовка — помеха этому. Итак, долой забастовку! Да здравствует наука и труд!». Близкая по духу прокламация хранится в делах департамента полиции. «Хорошо говорить о забастовке человеку, который от этого ничего не теряет…, но много ли среди нас таких, — читаем в ней. — Что даст это русскому народу, о благе которого мы все так любим кричать, но для блага которого мы взамен затрачиваемых им на нас грошей, кроме трескучих фраз и эффектных выступлений, ничего не делаем… Мы не забастуем»62.
Важной и, надо признать, нелегкой проблемой является реконструкция расстановки сил в событиях 1911 г. Коалиционный совет называл тех, кто прикрывается «мнимой идейной ширмой якобы любви к аауке и труду», «ничтожной кучкой». Активных противников забастовки, по всей видимости, действительно насчитывалось немного. Один из них писал о «горсточке академистов», оказавшей, впрочем, решающее влияние на «беспартийную группу»: «кто знает, не будь и у нас академистов, забастовка, пожалуй, и прошла бы»63. Беспартийные, бесспорно, составляли, абсолютное большинство варшавского студенчества. Определенная их часть придерживалась левых взглядов, была известна полиции еще во время обучения в семинарии и успела объединиться в Варшаве в радикальные группы. Однако в численном отношении преобладала молодежь с достаточно расплывчатыми убеждениями, которая реагировала на происходящее скорее эмоционально, чем политически осознанно. Примером подобных настроений может служить перлюстрированное полицией письмо в Петербург. «Нынешний год идет довольно интересно…, даже моментами захватывает, — говорится в нем. — Я тоже не верю в победу, но считаю выступление необходимым… Вероятно, придется вылететь к чертям. Но и это сейчас неважно. Лишь бы было дружно, грандиозно и настойчиво»64. Эта юношеская тяга к грандиозному в начальный период нового общественного подъема в стране объясняет многое в поведении семинаристов. Весьма значительную, на наш взгляд, часть беспартийного студенчества составляли те, в чьей позиции решающую роль играли образовательно–профессиональные установки. Их не следует отождествлять с идейными черносотенцами или считать беспринципными карьеристами, как это делали инициаторы университетских беспорядков, а вслед за ними и некоторые исследователи. Интересно заметить, что разнообразная гамма жизненных приоритетов обнаруживается при большой однородности социального состава варшавского студенчества.
События в университете получили драматическое развитие. На короткой сходке в студенческой чайной, во время которой студент–филолог 2‑го курса И. Павлов провозгласил здравицу в честь революции, 200–300 собравшихся объявили забастовку, затем состоялись пикетирование аудиторий для противодействия штрейкбрехерам, две попытки «химической обструкции», вызов полиции и арест свыше ста студентов 65. Среди признанных активными участниками беспорядков подавляющее большинство носило русские фамилии. Подшитые в пухлое дело прошения исключенных и их родителей о восстановлении в университете дают уникальный по своей человеческой пронзительности портрет студентов–семинаристов. В прошениях, конечно, отсутствуют признания в революционных симпатиях, зато отразились материальное положение, климат в семьях, жизненные ориентиры и — как равнодействующая всего этого — значение для поповичей высшего образования.
