Дэвид Схиммельпеннинк ван дер Ойе - Навстречу Восходящему солнцу: Как имперское мифотворчество привело Россию к войне с Японией
Члены правительства также резко критиковали Запад. Внутренний отчет министерства иностранных дел за 1900 г. отмечал дурное влияние «западноевропейской культуры» на «китайский быт»{1071}. Один полковник Генерального штаба утверждал: «Основной причиной настоящих событий в Китае, получивших название “Восстания Большого Кулака”<…> является развитие капиталистического производства, которое в конечном результате привело к избытку продуктов для внутреннего потребления и к необходимости во внешних рынках»{1072}.
В брошюре, написанной для широкой публики плодовитым автором генералом Евгением Богдановичем, события излагались в духе Ухтомского{1073}. Богданович хорошо знал Ухтомского[170]. Кроме того, он был тесно связан со двором, и его сочинение, как и многие другие его публикации, можно считать официальной точкой зрения{1074}. По словам генерала, Николай тепло благодарил его за издание этого буклета{1075}.
Озаглавленное «Россия на Дальнем Востоке», сочинение описывает Боксерское восстание как взрыв народного гнева против разрушительного воздействия Запада. Жестокость, хотя и прискорбная, была понятна: Боксерское движение «вызвано глубокою и давнишнею ненавистью китайцев к европейцам, которые с тех самых пор, как насильственно, угрозами и войнами заставили Китай открыть для их торговли и промыслов китайские приморские города и некоторые более важные торговые пункты, бесцеремонно хозяйничали так, как у себя дома, относясь с полным неуважением к старым народным обычаям и верованиям китайцев». Особенно оскорбительными автор считал действия католических и протестантских миссионеров. И дело не только в том, что их высокомерное вмешательство в дела подданных китайского императора нарушало гражданский порядок. Их поступки вовсе не были вызваны искренней любовью к Богу. И одновременное проникновение в страну проповедников, торговли и опиума не было совпадением{1076}.
Китай, как подчеркивал генерал Богданович, это великая цивилизация, которую отличают давняя история и уважение к традициям. А кроме того, это мирный сосед России, отношения с которым совсем не такие, как с Европой:
Что касается России и русских, то нас китайцы не могут сравнивать с прочими иностранцами. <…> [Издавна] имя русского в Китае пользовалось уважением, благодаря нашим бывшим поработителям монголам, которые занесли в Китай добрые сведения о русских и которые позже распространяли в китайских пределах славу имени Белого Царя, как могучего богатыря на полях брани и оберегателя добра и справедливости во время мира.
Более того, в отличие от ненавистных западных проповедников, русские православные священники не пытались навязать свою веру китайцам{1077}. А когда русский царь все же приказал своим войскам войти в Китай, он сделал это только для того, чтобы помочь императору восстановить порядок и защитить его от возмездия европейцев{1078}.
Более консервативная петербургская пресса тоже придерживалась этой точки зрения. Ежедневные газеты, такие как «Новое время» и «Гражданин», с трудом сдерживались, чтобы не позлорадствовать по поводу страданий, причиненных повстанцами европейцам в Пекине. Как и газета Ухтомского, они выражали свое сочувствие Китаю, а также отвращение к миссионерам и торговцам, которых Запад наслал на его народ. «Санкт-Петербургские ведомости» не преувеличивали, когда заявляли, что на первых порах русские журналисты были едины в своем осуждении российской интервенции{1079}. Многие из этих публикаций отражали точку зрения восточников.
Одним из наиболее верных союзников Ухтомского в прессе был князь Владимир Петрович Мещерский. Хотя его «Гражданин» не принадлежал к крупным столичным газетам, у него была избранная читательская аудитория, в которую входил сам император[171]. Кроме того, Владимир Петрович был известен своим талантом к интригам, и подчас было трудно определить, формировали ли его статьи политику или искусно к ней приспосабливались. Тем не менее его колонка «Дневник» отражала официальное мнение с поразительной точностью. Поэтому знаменательно то, что Мещерский часто высказывал свое согласие с Ухтомским.
Когда Эспер Эсперович возглавил «Санкт-Петербургские ведомости», либеральный «Вестник Европы» выразил большое удивление тем, как тепло приветствовал своего нового коллегу, славящегося терпимостью к меньшинствам, реакционер Мещерский{1080}. И все же, несмотря на кажущееся несоответствие, восточничество Ухтомского обладало многими добродетелями в глазах человека с такими крайне консервативными взглядами, как Владимир Петрович. Реакция Мещерского на Боксерское восстание является хорошим примером этой логики. Как и Ухтомский, Мещерский с глубоким уважением относился к китайской культуре; по его мнению, в своем неизменном консерватизме Китай даже превосходил Запад{1081}. Мещерский был возмущен высокомерием, с которым Запад пытался навязать свою упадочную культуру Востоку{1082}. Неудивительно, что китайцы в гневе восстали против такого вмешательства. В итоге, пытаясь заставить их идти западным путем, европейцы попали в собственную ловушку:
И делала это Европа, ни разу не задаваясь вопросом: да против кого же она вооружает Китай, обучая китайцев военному делу, и насилует их инстинкты миролюбия! <…> Китай сам дает ей ответ. Пораженная ужасом Европа лепечет в припадке обуявшего ее страха… что глупо было навязывать китайцам миссионеров и еще глупее было вооружать и обучать военному делу по-европейски{1083}.
Боксерское восстание служило предупреждением для соотечественников князя. Он считал, что оно было естественным и неизбежным следствием пагубного европейского влияния{1084}. Мещерский полагал, что этот кризис должен научить русских не отвергать старый порядок ради новомодных веяний Запада. Вспоминая историю, он соглашался с Ухтомским, что место его страны в Азии, а не в Европе:
Когда совершилось при Иоанне IV покорение Сибири — ничто не изменилось в строе Русской Державы, и Россия продолжала свои задачи внутреннего и внешнего развития. <…> Другое событие совсем противоположного характера: это быстрое приведение в исполнение плана устройства новой столицы на Финском заливе Петром Великим, изменившее русло русской жизни и остановившее развитие ее в ее старинном центре на долгое время…{1085}
В начале пребывания Сергея Витте на посту министра финансов его увлечение перспективами экономического развития на Дальнем Востоке разделяли многие. В 1880-е гг., задолго до его назначения на эту должность, заинтересованные группы, например Общество поощрения и содействия русской промышленности и торговле, с энтузиазмом стремились развивать коммерческие связи с Азией{1086}. Бизнесмены приветствовали амбиции Витте на Востоке в начале 1890-х гг. К концу десятилетия экономический бум, порожденный капиталовложениями в Сибирскую железную дорогу, только усилил их рвение. Как писал на марксистском жаргоне А. Попов, раннесоветский эксперт по дипломатической истории Восточной Азии, «взятый правительством курс на активную дальневосточную политику пользовался в ту пору известной популярностью и признанием не только со стороны крепостников, но и со стороны широких кругов русской буржуазии»{1087}.
Спад, начавшийся около 1900 г., существенно поубавил оптимистические ожидания богатства, которое могли бы принести России тихоокеанские территории{1088}. Российские промышленники, ранее бывшие самыми страстными сторонниками проекта, начали по-новому задумываться об экономической жизнеспособности Сибирской железной дороги. В докладе для Общества ориенталистов глава отделения торговли и промышленности Общества заявлял, что магистраль пригодна только для перевозки пассажиров, почты и ценных грузов{1089}. Другой обозреватель заключал: «Международного транзитного значения дорога иметь не может… так как очень немногие товары могут выдержать плату за перевоз на расстоянии 10 000 верст (от центра Европы) и перевоз их морем через Суэц всегда будет гораздо дешевле»{1090}.
В то же время частный сектор больше не разделял надежд министра финансов на развитие небывалых торговых оборотов с Китаем. К тому моменту Общество содействия русской промышленности и торговле оценивало перспективы сбыта в Срединном царстве в лучшем случае как минимальные{1091}. Бизнесмены знали, что, несмотря на усилия Витте повысить заинтересованность восточного соседа в своей продукции, экспорт так и не начал расти. На рубеже XX столетия товарооборот с Китаем едва ли превышал 7 млн. руб. в год, что ставило Россию на седьмое место среди торговых партнеров Китая, немного впереди Бельгии{1092}. Российские фабрики были не в состоянии производить товары, необходимые китайцам, а купцы были не заинтересованы в развитии этого рынка. Газетный корреспондент сообщал из Шанхая:
