Дэвид Схиммельпеннинк ван дер Ойе - Навстречу Восходящему солнцу: Как имперское мифотворчество привело Россию к войне с Японией
В Китае мы видим все формы… империализма от прототипической неформальной империи и миссионерства до развитого финансового империализма, до уникальных видов коммерческих и промышленных колоний (Тайвань, Маньчжурия) и, наконец, до современных проявлений агрессивного завоевания. Китай стал испытательным полигоном самого большого разнообразия типов империализма в истории{1044}.
Остерхаммель имел в виду все державы, которые действовали в Срединном царстве в течение последних двух столетий, включая Британию и Францию в XIX в. и США и Японию в XX. И при этом его наблюдение прямо относится к России около 1900 г.
В 1894 г., когда Николай II взошел на престол, политика Петербурга в Азии пробудилась от длительного сна. У министра финансов Сергея Витте уже были амбициозные планы развития с помощью Сибирской железной дороги огромных территорий, приобретенных Россией на Тихом океане во время правления Александра II. Легкая победа Японии над Китаем во время короткой войны еще больше возбудила аппетиты. Упадок Цинской династии теперь был очевиден для всех, и многие русские начали фантазировать о блестящей судьбе империи на Дальнем Востоке.
Как мы видели, эти мечты принимали различные формы. Витте представлял себе Китай как арену для мирного проникновения. Согласно его доктрине, необходимо было установить экономическое и политическое влияние над иностранными землями без прямого контроля над ними, как за колониями. Для Алексея Куропаткина, его коллеги в Военном министерстве, восточный сосед России был источником «желтой угрозы». В пессимистичной картине мира генерала 400 миллионов китайцев представляли собой потенциальный «желтый поток», который легко мог поглотить несколько миллионов белых, проживающих в Сибири. По мнению Куропаткина, в Восточной Азии перед Российской империей стояли исключительно оборонительные задачи.
Два наиболее влиятельных интеллектуальных направления, формировавшие политику России на Дальнем Востоке, в наибольшей степени отличались друг от друга. Хотя Николай Пржевальский и принадлежал к предыдущему поколению, он представлял важную интеллектуальную тенденцию российского империализма в Восточной Азии. Более известный как великий исследователь Внутренней Азии, Пржевальский беззастенчиво выступал за аннексию обширных пограничных территорий Китая. В его глазах Китай был предназначен для быстрой славы и новых завоеваний, как Туркестан во времена генерала Скобелева.
Восток также вдохновлял и другое направление мысли. Устав от бесконечных дискуссий о том, где лежит судьба России — в Европе или в ее славянском наследии, князь Эспер Ухтомский и ему подобные настаивали на третьем пути: Россия должна вернуться к своим азиатским корням. Князь был убежден, что два века монгольского правления сделали Россию куда более близкой Востоку, чем Западу. Глубокая духовность, отвращение к примитивному материализму и потребность в самодержавном правлении — все это, по его мнению, делало русскую душу, по сути, восточной. Восточное наследие, подчеркивал Ухтомский, давало Петербургу моральное право играть в Азии более активную роль. Хотя Великобритания, Германия и другие капиталистические державы искали там лишь прибыли, у России на этом континенте были исключительно благие намерения.
Когда Россия в 1890-х гг. обратилась на Восток, были ли в правительстве другие люди, разделявшие какую-либо из четырех концепций судьбы империи? Каков был ответ образованной публики на эти представления? И наконец, играли ли убеждения Пржевальского, Ухтомского, Витте и Куропаткина какую-либо роль в политике царской России на Тихом океане и какова была эта роль?
* * *Поколение, воспитанное на историях Пржевальского, вспомнило первопроходца, когда в 1894 г. между Японией и Китаем началась война. Легкость, с которой маленькая островная империя разбила армию Срединного царства, полностью подтверждала ту оценку, которую Николай Михайлович ранее дал китайским военным. Депеши военного атташе в Восточной Азии, полковника Вогака, вторили высказываниям Пржевальского о полной неспособности цинского правительства вести войну. Журналисты неоднократно цитировали утверждение Пржевальского о том, что горсть казаков может беспрепятственно дойти до Пекина{1045}. На рубеже XX в. такие взгляды были широко распространены в армии. Будущий военный министр Александр Редигер вспоминал: «…мы со времен Пржевальского держались убеждения, что с одним батальоном можно пройти через весь Китай»{1046}.
В 1900 г. российские войска оккупировали Маньчжурию, чтобы защитить Китайско-Восточную железную дорогу от боксеров. Эти действия встретили безнадежно неэффективное сопротивление, что вновь подтвердило военную немощь азиатского соседа и усилило презрение царских военных к азиатскому воинству. Прекрасный пример тому — рассказ младшего офицера, капитана Константина Кушакова, принимавшего участие в операции, под заглавием «Южноманьчжурские беспорядки в 1900 году»{1047}. Как и Пржевальский, Кушаков считал китайских солдат недисциплинированными и трусливыми, а их командиров — абсолютно некомпетентными. Каждый раз, когда русские войска их атаковали, солдаты бросали свое оружие и сломя голову бежали с поля боя{1048}.
Другие темы писаний Пржевальского также проникли в повествование Кушакова. Например, глубокое презрение местного населения к цинским чиновникам. Именно их, а вовсе не европейцев, жестокость была основной причиной Боксерского восстания. Риторика Кушакова чрезвычайно напоминает стиль Пржевальского: «Мы должны выбить из мандаринов их жирные мозги»{1049}. Как и Пржевальский, автор подчеркивал, что маньчжуры предпочитали русских своему правительству за то, что они навели на их землях порядок, и жизнь под властью Белого Царя была гораздо лучше{1050}. Многие офицеры, служившие на Дальнем Востоке, например адмирал Алексеев и его соратники в Маньчжурии, полностью разделяли жесткий империализм Пржевальского. Рупор Алексеева — порт-артурская газета «Новый край» всячески поддерживала продвижение Российской империи на Восток. Передовицы в защиту более агрессивной политики Петербурга часто появлялись на ее страницах. «Столетие России на Востоке» — статья в новогоднем выпуске 1901 г. — представляет собой типичный пример:
Китай, скованный русским кольцом на протяжении 9000 с лишком верст, своим западом, севером и северо-востоком лежит между русскими владениями. События минувшего года [Боксерское восстание] показали, что между Китаем и белыми по-прежнему находится непроходимая пропасть расовой вражды и взаимной ненависти, но для России языческий Китай является будущей ареной постепенной христианской проповеди и русского просвещения. И от Тегерана до Пекина на севере, от Тибета до Великой стены — никакое влияние, кроме русского, не может быть допущено{1051}.
В ура-патриотизме гвардейского капитана Безобразова и его сторонников также были слышны отголоски воинственных настроений Пржевальского. Хотя способы завоевания Востока, которые предлагал Безобразов, не были такими явными (например, его знаменитый план захвата бассейна реки Ялу под видом оснащенного оружием лесозаготовительного предприятия), его стремление лишить более слабых азиатских соседей пограничных земель было не менее страстным, чем у Пржевальского. По словам Аварина, гвардеец представлял собой типичный пример «военно-феодального империализма»{1052}.
Безобразов полностью разделял убеждение Пржевальского в том, что прав тот, за кем сила. Отмахиваясь от возражений Пекина по поводу законности своих действий на китайской земле, Безобразов утверждал: «Прочность настоящих и будущих русских предприятий в Маньчжурии может быть обеспечена лишь силою штыка»{1053}. Не слишком беспокоили Безобразова и дипломатические тонкости. «Что же касается до договоров и трактатов, — однажды заметил он, — то они не должны быть для нас препятствием при выполнении нами нашей исторической задачи на Дальнем Востоке»{1054}.
Когда Иван Балашов, один из близких Безобразову чиновников, написал в 1902 г. царю служебную записку, убеждая его не выводить войска из Маньчжурии, его аргументы были точно такими же, как у Пржевальского. Он утверждал, что русская оккупация полностью оправдана «вековой логикой вещей», а также вероломством и слабостью Китая: «…никто же никогда не сомневался в том, что Маньчжурия в конце концов должна неминуемо принадлежать России». В любом случае, заявлял Балашов, местное население правильно понимало свою судьбу: «И маньчжуры… так же как их соседи монголы, также и все остальные азиатские племена, твердо уверены в том, что волею самой судьбы им рано или поздно суждено подпасть под власть “Белого Царя”… который олицетворяет в их воображении смутные надежды на осуществление правды и мира на земле»[168].
