Николай Бондаренко - Консервативный вызов русской культуры - Русский лик
В. Б. Станислав, хочу задать три вопроса, конкретных и по-своему острых для тебя.
Первое. Есть ли произведения, которые побывали в твоем журнале и были отклонены, о чем ты сейчас остро сожалеешь? Скажем, у нас в газете я бы назвал ряд интереснейших материалов, которые по тем или иным причинам не были у нас опубликованы и вышли в других изданиях. И я искренне переживаю, что не смог их напечатать. Есть ли у тебя такие сожаления - переживания? Случалось ли, что принес тебе роман или повесть Андрей Битов или Олег Павлов, Владимир Богомолов или Алексей Варламов, Георгий Владимов или Дмитрий Балашов и ты не смог опубликовать, а потом волосы на себе рвал?
С. К. Знаешь что, Володя, таких крупных, катастрофических ошибок за это время в редакции не было...
В. Б. А ты не обидишься, если я назову одну из них, на мой собственный взгляд, как члена редколлегии журнала. Помнишь, я пригласил в самом начале перестройки тебя на встречу с приехавшим в первый раз после эмиграции Владимиром Максимовым, а затем спустя какое-то время передал тебе рукопись его нового, только что законченного романа о Колчаке. Если бы мы опубликовали в журнале этот крепкий роман, даже если он и не стал бы явлением в литературе, то думаю и следующий, последний свой замечательный роман "Кочевание до смерти", - он бы тоже принес в "Наш современник". Лично я сожалел о такой потере для журнала...
С. К. Я, Володя, очень хорошо знал Максимова еще в шестидесятые-семидесятые годы. У нас были откровенные разговоры. И когда он уезжал, один из последних разговоров его был со мной. Когда я стал главным редактором и давал одно из первых интервью в "Литературной России", меня спросили о литературе русского Зарубежья. Я немножко самонадеянно сказал: "Ну, а кто там есть?.. Там почти никого нет, кроме Владимира Максимова". Никто из них не написал за рубежом ничего столь значимого, чтобы это было для нас интересно...
Через день Володя Максимов позвонил мне из Парижа, меня не было дома, и он просил передать: "Спасибо Стасику, что он вспомнил меня". Когда ты, Володя, принес рукопись максимовского романа о Колчаке, и я прочел его, то, честно говоря, почувствовал какую-то его схематичность. Не было в нем такого изумительного максимовского бытописания, как в "Семи днях творения". Тогда я его отстранил только потому, что у меня уже были запланированы "Побежденные" Римской-Корсаковой. На мой взгляд, этот роман о судьбе белой идеи, о судьбе дворян, выживающих при Советской власти, был гораздо более эпохальным, более серьезным, более художественно значимым, нежели роман Владимира Максимова, а печатать мне его нужно было целый год. Он так и остался сознательно незамеченным так называемой литературной общественностью. Вот цена их объективности. Я колебался: печатать или не печатать Максимова. Но два романа на близкую тему журнал бы не осилил. Только из этих соображений я не стал печатать Максимова. Я бы мог сказать, что, Володя, мол, через год напечатаем. Но он еще больше бы обиделся...
В. Б. Ну что ж поверим, что ничего художественно значимого ты не отклонил. Вот тебе второй вопрос. А сожалеешь ли ты о публикации каких-то произведений, абсолютно ненужных журналу? Были ли какие-то "обязаловки", за которые тебе потом было бы стыдно? Все ли ты сегодня способен перечитать в своем журнале и согласиться с необходимостью подобных публикаций?
С. К. Горько сожалею о том, что в какое-то время я чересчур рьяно приступил к пересмотру советской истории. Я бы и сейчас напечатал обязательно "Октябрь 1916 года" Александра Солженицына, но вот мы напечатали две статьи Солженицына: его "Слово о Твардовском" и "Письмо в Секретариат Союза писателей СССР". Сейчас перечитал и вижу, что это пропагандистские, поверхностные инвективы. Автор совершенно не предвидел того, чем окончится этот исторический период и какая разруха наступит в результате всех его усилий, которые Запад всемерно поддерживал. Сейчас бы я такие материалы, потрафляющие разрушительному процессу в России, печатать не стал. Жалею, что опубликовал очень средний и занявший много места второстепенный роман Валентина Пикуля "Сталинград". Он был не додуман, не дописан до конца. Магия имени меня завлекла. Ради подписки, ради популярности я пошел на эту публикацию и ошибся.
Жалею, что без серьезных комментариев напечатали речи Столыпина, письмо Ленина о русской церкви. Мы, как и все, в какой-то период увлеклись перестройкой всего и вся. Мы не понимали всей значительности того, что происходило с Россией, не понимали, к чему это все ведет и кто управляет процессом. Мы не понимали и значимости прошедшего советского времени. Масштабность этого всемирно исторического явления видна только сегодня. И то не всем. Мы тогда зациклились на одних теневых и негативных сторонах уходящей исторической эпохи. И совершенно не могли предположить, какая катастрофа ожидает в скором будущем всю нашу страну. Оголтелый антисталинизм - ему мы тоже отдали дань. Есть в антисталинской кампании и наш легкомысленный вклад. Теперь я вижу: дело не в Сталине, а в историческом развитии России.
В. Б. Третий вопрос на конкретную тему. А что бы ты хотел опубликовать? Давай абсолютно свободно помечтаем, какие бы имена тебя бы порадовали, если бы они вдруг появились в журнале? Кого бы ты мечтал пригласить в "Наш современник" из ранее недоступных авторов? Или из отошедших за последние годы? Кто бы не только не помешал, а наоборот, украсил бы страницы журнала?
С. К. Я сожалею, что мы опубликовали лишь в виде книги, но не на страницах журнала, "Историю масонства" в шести томах Бориса Башилова, одного из лучших историков второй волны эмиграции. Это потрясающая работа совершенно забытого русского писателя-эмигранта, умершего в Аргентине. Недавно ее перечитал Илья Глазунов, и он схватился за голову: "Как я этого не знал раньше?.. То, до чего я додумался только сегодня, Борис Башилов написал пятьдесят лет назад!" Очень бы хотелось, конечно, вернуть в наш журнал Петра Палиевского. Я очень бы хотел, чтобы он свою работу о Пушкине, которую сейчас пишет, опубликовал в нашем журнале... Очень бы хотелось, чтобы вернулся к нам и мемуарами и своими последними произведениями замечательный русский писатель Сергей Залыгин. Лучшую свою работу, роман "Комиссия", он опубликовал в "Нашем современнике". Я бы не возражал против публикации новых стихов Татьяны Глушковой. А куда без Виктора Астафьева? Куда ни повернешь, обязательно напорешься на эту глыбу. Мы бы с удовольствием опубликовали его новые произведения. И ему без нас, и нам без него - одинаково одиноко... Вот он сейчас прислал нам письмо для публикации к юбилею журнала. Хорошее и убедительное письмо. Может быть, пора нам сближаться?! И "Царь-рыба", и "Последний поклон", и "Пастух и пастушка" все самое лучшее печаталось в "Нашем современнике". У меня есть надежда, что, может быть, он вернется к нам, в наш журнал...
Русские люди вечно заблуждаются, заходят в тупики, в какие-то крайности, затягиваются в провокаторские ловушки, затягиваются в эмоции времен. Но есть же во всяком русском человеке, как сказано у Гоголя, что-то глубинно русское. И когда-то он опомнится, схватится за голову, выдерет кусок волос из своей шевелюры и все равно вспомнит, что он русский. И снова вернется туда, куда Бог ему велел... Да и кому, как не таким же горемыкам-русским он по-настоящему нужен? Остальные лишь играют им, перебрасывают друг другу...
Сейчас многие знаменитые деятели искусства подводят итоги своей жизни. Пишут мемуары, воспоминания. Сейчас мы печатаем Илью Глазунова, Татьяну Доронину... Но ведь Михаил Ульянов - тоже русский человек! Я не могу себе представить, чтобы он не подводил итоги своей жизни. Как бы он ни поступал в последнее смутное время, но за ним - такие мощные русские характеры. Мне бы очень хотелось увидеть его на наших страницах. Не вычеркнешь его образы в кино, в театре... Я не думаю, чтобы его сумятица продолжалась вечно. Может быть, пора протянуть руку дружбы.
Очень бы мне хотелось получить чистейшие, глубочайшие, удивительные мемуары, если бы их написал наш светлый гений, композитор Георгий Свиридов. Я много раз встречался с ним, мы с ним, если будет позволено сказать такое слово, дружим с середины восьмидесятых годов. Он мне рассказывал удивительные вещи. О тридцатых годах, о сороковых, о шестидесятых... Обо всех перипетиях, которые испытывали люди культуры в сталинские годы. Каждый раз он мне говорил: "Не надо записывать. Еще не время..." Вот если мне удастся такие мемуары получить, это было бы чудо. Это было бы великое событие в нашей культурной жизни...
Александр Исаевич сейчас молчит. Молчание его, как человека мыслящего, реактивного и всегда быстро откликавшегося на все события, не то чтобы странно, а загадочно... Я думаю, что он накапливает силы: духовные, интеллектуальные, - для какого-то нового осмысления того периода, в который он сам попал... Я думаю, что Александр Исаевич, если даст ему Господь, эти новые итоги подведет. Думаю, что там будут и новые прозрения, что там будет и какая-то доля раскаяния.
