Якоб Буркхард - Век Константина Великого
Загадка легко разрешится, если мы вспомним, что большая часть язычников, к чьему мнению прислушивались, не желала дальнейших гонений, что им не нравилось происходящее в жизни общества, что их беспокоила растущая кровожадность толпы, что сравнение между Галлией, отнюдь не цветущей, но хотя бы мирной, и безжалостной политикой востока и юга говорило вовсе не в пользу последних. Любой террор оказывается несостоятельным, когда средний человек успокаивается и начинает задумываться о возможных неприятных последствиях. Фанатики, мечтавшие о непрекращающихся гонениях, или погибли согласно собственной логике, или к ним перестали прислушиваться. Даже императоры-гонители иногда устраивали своим подданным передышки, когда к разнице вер относились спокойно, или по политическим соображениям, или просто чтобы позлить Галерия, и сам Галерий, когда в 311 г. заболел этой страшной болезнью, тоже издал весьма примечательный эдикт о терпимости. Два эдикта о терпимости Константина, появившиеся в Риме и Милане (312-й и 313 г.) ничего нового собой не представляли, это было даже не оружие против других императоров, напротив, он убедил Лициния, к тому времени женившегося на его сестре, присоединиться к миланскому указу (зима 312/313 г.), и оба вместе договорились с Максимином Дазой, что он также поддержит это постановление. Терпимость к христианам в данном случае – дело вынужденное и не требует дальнейших объяснений. В миланском эдикте, который подписал также Лициний, Константин пошел дальше. Этим указом он даровал неограниченную свободу всем культам, что подразумевало и многочисленные христианские секты. Государственное признание означает, что христианство оказалось приравнено к вере в старых богов; оно приобретает характер корпорации и получает обратно церкви и прочую корпоративную собственность, которая к тому времени перешла во владение государства или в частные руки.
Однако в одном пункте новый властелин Востока все-таки обнаружил свое подлинное отношение к вопросу о римской государственной религии – а именно глубинное к нему безразличие. После битвы у Мильвийского моста, помимо других почестей, сенат и народ наградили его триумфальной аркой. Арку поставили поспешно, отчасти воспользовавшись изящными фрагментами арки Траяна. Возможно, знали, что Константин иногда называл Траяна «стенным лишаем» из-за множества надписей, увековечивавших его память; тем меньше колебались, строя памятник из Траяновых камней. Надпись на арке гласит, что Флавий Константин Максим победил тирана и всех его сторонников «по божественному наитию» (instinctu divinitatis); но под этими словами можно различить более ранний текст: «по мановению Юпитера Оптима Максима» (nutu I.O.M.)[33]. Вероятно, изменение внесли, когда император впервые увидел надпись (которую составили без его ведома), то есть во время его приезда в Рим в 315 г., когда его религиозная позиция, по-видимому, определилась четче. Первоначальный текст показывает, что непосредственно после победы было ясно только, что император – римлянин-язычник. Исправленный вариант этого не опровергает и вовсе не представляет Константина христианином; просто-напросто не указывается прямо его исповедание веры и остается достаточно простора для монотеизма. Как известно, некоторые рельефы на арке изображают языческие жертвоприношения Аполлону, Диане, Марсу, Сильвану, а также смешанные жертвоприношения, называвшиеся suovetaurilia[34].
Не только Евсевий, но и правительственные учреждения называют Максенция «тираном», что означает, пользуясь современными выражениями, «незаконный правитель», «узурпатор». Определение было равно приложимо и к Константину, но все убедили себя, что Максенций на самом деле не являлся законным наследником и его мать якобы это признала. Когда людей уже не принуждали терпеть злодеяния принцев крови, как только народ смог выбирать, он сразу затосковал о наследственности императорской власти и взмолился о династии. С тех пор в панегириках Константин стал единственным законным правителем, а все прочие – тиранами.
Перед лицом столь могучих честолюбивых устремлений система усыновлений Диоклетиана, во многом основывавшаяся на идее самоотречения, не работала. Тогда он покончил с собой (313 г.) – или уморив себя голодом, или приняв яд. Константин и Лициний в своей необъяснимой слепоте хотели заманить его в западню и пригласили его на свадьбу Констанции в Милан, откуда он, без сомнения, не выбрался бы живым или, по крайней мере, свободным. Диоклетиан не доставил им этого удовольствия, отговорившись своими шестьюдесятью восемью годами. Тогда они послали ему письма с угрозами и обвинениями, что он якобы поддерживал Максимина Дазу и в свое время – Максенция. Диоклетиан слишком устал от жизни или слишком уверился в том, что он обречен рано или поздно попасть в руки Дазы, и перспектива быть задушенным кем-то еще радовала его не больше. Хотя он умер как частный гражданин, в последний раз в римской истории ему устроили апофеоз в древнем, языческом смысле, видимо, в основном стараниями сената. Богато украшенный маленький храм при дворце в Салонах, некогда бывший святилищем Эскулапа, вероятно, не что иное, как гробница великого императора, воздвигнутая еще при его жизни, и саркофаг с рельефами, изображающими калидонскую охоту, продолжает хранить его тело. Но Мелеагр, борющийся с вепрем, здесь не кто иной, как сам Диоклетиан в переломный момент своей жизни. Не все могли видеть эту скульптуру: примерно спустя поколение гроб закрыли пурпурным покрывалом.
Чем бы были без него правители этого периода? Самое большее – военачальниками с более или менее неопределенными видами на императорский трон, они замышляли бы убийства, которые осуществляли бы солдаты или заговорщики. Только упорядоченность, внесенная им, только период свободного цезаризма вновь позволили говорить о праве преемственности, а вскоре также и о наследственном праве, даже если иногда права эти имели весьма сомнительную ценность. Без Диоклетиана не было бы Константина, то есть силы достаточной, дабы в целости и сохранности поместить империю в совершенно новую ситуацию, при этом не разрушив ее, и передвинуть центр тяготения верховной власти в новое место, согласно требованиям наступившего века.
Следующим обреченным был Максимин Даза. Развратный и необычайно суеверный, он, тем не менее, обладал той дерзкой решимостью, которая составляет необходимое украшение властелина и которая, вероятно, и побудила Галерия усыновить его. В остальном правление его, если взять его отношение к христианам, представляется временем жестокостей и бессердечия; но едва ли стоит судить Максимина на основании частностей, ибо, как впоследствии при Юлиане, соправителями его стали маги и жрецы. Он прислушался к настойчивым просьбам двух других императоров и присоединился к эдикту о терпимости, но явно по принуждению, так что христиане, помня его предыдущие уловки, не спешили обнаруживать себя.
Годы и годы его не оставляло чувство, что однажды ему придется отстаивать свою жизнь, и поэтому он сразу вступил в тайный союз с узурпатором Максенцием, как Лициний – с узурпатором Константином. Но Максенций не помог ему в этот опасный час, может быть, потому, что знал, что Дазе уже нельзя помочь; Максимин же собрал все свои силы, дабы снова внезапно напасть на Лициния (313 г.). с молниеносной скоростью он прошел из Сирии через Малую Азию в Европу и захватил крепость Византий и Гераклею на земле своего противника. Битва с изумленным неприятелем состоялась между Гераклеей и Адрианополем. Хотя два вождя совершенно того не желали, но очевидно было, что это схватка между христианством и язычеством, так как все знали: одержав победу, Максимин возобновит гонения на христиан, притом самые жесточайшие. Однако весьма сомнительно, задумывались ли вообще об этом сражающиеся армии, хотя у Лактанция все войско Лициния выучило наизусть молитву, которую якобы ангел сообщил императору во сне. Максимин оказался жертвой или большей искусности в делах военных, или репутации своего противника, к которому переметнулась часть его собственного воинства. Бежав, он вновь собрал свои силы в Каппадокии и намеревался загородить укреплениями перевалы Тавра, но в Тарсе, что в Киликии, умер, вероятно, по причинам естественного характера. Лициний, уже взявший Никомедию и издавший там новый указ о терпимости, беспрепятственно овладел Азией и Египтом.
Константин, несомненно, наслаждался зрелищем того, как между собою сражаются два законных правителя, и сознанием того, что теперь их стало на одного меньше. Кроме того, Лициний весьма обязал его, устранив семьи Галерия, Севера и Максимина Дазы, включая их ни в чем не повинных детей; даже Приску и Валерию, вдову и дочь Диоклетиана, позднее схватили в Фессалониках и обезглавили. Такие жестокости при диоклетиановской системе правления были бы бессмысленны... да нет, невозможны. Но когда в народе снова начали задумываться о правах наследования, такие принцы и принцессы представляли большую опасность. Новый владыка Востока решил проблему обычным способом султанов: убивать, пока возможных претендентов не останется. Будучи правителем, Лициний достойно послужил крестьянству, из которого сам вышел, и делу процветания городов; когда он называет литературное образование ядом и чумой для государства, он, вероятно, выражал вполне естественное желание, чтобы в этот тяжелый для империи период было меньше ораторов (то есть законников) и больше крепких и умелых рук. Самое страшное злодеяние, которое ему приписывают, – он якобы казнил две тысячи антиохийцев в их цирке, потому что они насмехались над ним, – современные историки считают басней; но он никогда не останавливался перед кровопролитиями, если в этом чувствовалась нужда, например перед убийствами богачей, о которых мы слышали. Не только их имущество, но и их женщины тоже попали в руки старого распутника.
