Якоб Буркхард - Век Константина Великого
Обзор книги Якоб Буркхард - Век Константина Великого
Глава 1. Императорская власть в III столетии
В этом описании временного отрезка от воцарения императора Диоклетиана до смерти Константина Великого каждый раздел потребует собственного введения, так как события расположены не хронологически, по периодам правления, но согласно основным тенденциям развития. Если же необходимо общее вступление ко всей работе, основным его содержанием должна стать история изменения представлений о роли и функциях императора в эпоху упадка Римской империи в III столетии нашей эры — отнюдь не потому, что все прочие аспекты истории можно вывести из статуса императорской власти, но потому, что изменения этого статуса предоставляют отправную точку для оценки множества явлений последующего периода, в том числе и в духовной сфере. Все формы правления, какие только возможны, когда закон подкреплен силой, от жесточайшей до наиболее милосердной, представлены здесь в примечательной последовательности. Под властью прекрасных императоров II столетия, от Нервы до Марка Аврелия (96—180 гг. н. э.), Римская империя наслаждается эпохой мира и спокойствия, которая могла бы стать веком блаженства, если бы только возможно было глубинную внутреннюю тревогу, свойственную стареющим нациям, излечить благодеяниями и мудростью пусть даже лучших правителей. Огромные достоинства Траяна, Адриана, Антонина или Марка Аврелия, как людей и как властителей, не должны заслонять от нас к тому времени уже для всех очевидного положения вещей. Три могучие силы — император, сенат и армия — неизбежно должны были стать друг другу помехой и утратить то равновесие, которое так старательно поддерживалось. Как следствие, неразбериха стала полной, когда свой вклад в происходящее внесли варварские набеги, волнения в провинциях и природные катаклизмы.
Начало было положено уже в правление Марка Аврелия. Говорить о личности этого императора излишне; из всех бессмертных идеальных образов античности философ-стоик на троне мира если и не самый прекрасный и удивительный, то, во всяком случае, достойный наибольшего восхищения. И все же он не мог не слышать угрожающего стука вестников судьбы в ворота империи. Во-первых, что касается самой императорской власти, стало совершенно очевидно, что, невзирая на систему усыновлений, связывавшую четырех великих императоров, эта власть вполне может быть захвачена путем государственного переворота. Авидий Кассий, самый крупный военачальник в стране, отважился на попытку такого переворота, хотя и безуспешную, после того как уже почти три поколения в империи блаженствовали при великолепных или, по крайней мере, милосердных правителях. Что касается Марка Аврелия, то он славился тем, что «никогда не льстил солдатам на словах и никогда не делал ничего из страха перед ними»; тем не менее Марк безропотно согласился пожаловать армию при восхождении на престол чрезмерно роскошными подарками, так что каждый воин (по крайней мере, в гвардии) получил целое состояние, а впоследствии такую сумму солдаты стали считать обычной. Из внешних неудач следует упомянуть первое насильственное вторжение в империю германско-сарматского союза племен и жесточайшую эпидемию чумы. Последние годы императора были заполнены опасной войной и тяжелыми заботами. Но даже в палатке на берегу Дуная он пытался возвыситься над сиюминутными бедами и испытаниями, мирно совершенствуясь в добродетели и взращивая божественное начало в человеке.
Как известно, по воле Марка при его сыне Коммоде (180–192 гг.) «лучшие из сенаторов» стали чем-то вроде регентов; по крайней мере в первые недели молодой правитель находился под руководством друзей своего отца. Но в юноше очень быстро развилось то отталкивающее имперское безумие, от которого отвыкли поколения, жившие после Домициана. Сознание власти над миром и страх перед всеми, кто может пожелать этой власти, порождают стремление наслаждаться всеми доступными благами, отринув все заботы, в том числе и не терпящие отлагательств. В результате в его характере, лишенном врожденной твердости, соединились кровожадная жестокость и сладострастие. Основания для этого заложило покушение на Коммода, в котором не была совсем уж неповинна его собственная семья, однако обвинение пало на сенат. Ничего удивительного, что, будучи ответственным за жизнь императора, префект гвардии вскоре оказался первым человеком в государстве, как уже было при Тиберии и Клавдии, и что те несколько тысяч воинов, которыми он командовал, подобно своему начальнику, ощутили себя господами в стране. Одного из этих префектов, энергичного Перенниса, Коммод отдал в руки посланцев недружелюбно настроенной британской армии, численностью в полторы тысячи человек, которая беспрепятственно дошла до Рима. Его преемника, префекта Клеандра, Коммод, когда римское простонародье подняло голодный бунт, выдал мятежникам; конечно, не без причины, ибо Клеандр своей чудовищной алчностью не только восстановил против себя верхушку общества, проводя конфискации имущества и занимаясь продажей государственных должностей, но и вызвал гнев бедноты, введя монополию на хлебную торговлю. Когда трусливый и жестокий правитель, одетый как бог, появлялся в амфитеатре, чтобы выслушать восторги сената, жившего в постоянном страхе смерти, можно было бы задаться вопросом, заслуживает ли этот Коммодов сенат прежнего названия, если даже он все еще принимает некоторое участие в управлении провинциями и назначении должностных лиц, а кроме того, имеет собственную казну и знаки внешнего отличия. По сути, это учреждение уже нельзя было назвать римским в строгом смысле слова, так как большинство его членов составляли, по-видимому, не итальянцы, а провинциалы, в чьих семьях звание сенатора иногда становилось наследственным. Со стороны легко осуждать с презрением эту падшую группку людей, поскольку непросто представить себе, какое действие производила постоянная угроза гибели, висевшая над их родными и близкими. Современники судили более снисходительно. В своей речи к войскам Клодий Альбин, отказавшийся принять титул цезаря из окровавленных рук Коммода, счел сенат достаточно жизнеспособным, чтобы поддержать реставрацию республиканской конституции. Был ли он искренен, не так уж и важно; довольно того, что в сенат (как мы увидим) входили многие благороднейшие личности своего времени, в тяжелые времена проявлявшие энергию и решимость, когда речь шла о делах государственной важности. Даже заблуждения, под влиянием которых, как мы увидим, они зачастую действовали, далеко не всегда их позорят. Нетрудно понять, что, невзирая на присутствие отдельных недостойных людей, сенат в то время продолжал восприниматься как олицетворение если не империи в целом, то, по крайней мере, римского общества, и что он считал себя за само собой разумеющееся начальство над так называемыми сенатами или куриями в провинциальных городах. Пока еще нельзя было представить себе Рим без сената, хотя даже пользу от его существования, по-видимому, свело на нет длительное внешнее насилие.
Коммод и дальше продолжал грабить сенаторов, чтобы грандиозными дарами успокоить волнующееся население столицы, и был убит в результате обычного дворцового заговора.
Опасная тонкость в вопросе о престолонаследии в Риме заключалась в том, что никто точно не знал, кто ответственен за выбор нового императора. Династию нельзя было основать, потому что имперское безумие — удел всех не слишком одаренных сановников — периодически порождало перевороты. Даже если оставить их в стороне, распутные императоры, да и кое-кто из более добродетельных, были бездетны, и это делало последовательную преемственность невозможной. Практика усыновления восходила ко временам Августа, но усыновления могли быть признаны законными только в том случае, если приемный отец, как и новоявленный сын, обладали необходимыми качествами.
Исторически право назначения нового императора принадлежало сенату, который некогда присваивал один титул за другим божественному Августу. Но когда императоры возненавидели сенат и стали опираться исключительно на гвардию, последняя приобрела и право избрания; это произошло незадолго до того, как началось соперничество между провинциальными армиями и преторианским лагерем в Риме. Вскоре выяснилось преимущество коротких царствований — тогда подарки преподносились гвардии чаще. Нельзя было забывать и о возможности тайных интриг со стороны определенных людей, чьи интересы могли по временам побудить их поддержать претендента, скорое падение которого они предвидели и рассчитывали на него.
И вот убийцы Коммода, как бы пытаясь оправдать свой поступок, выдвинули в качестве императора Гельвия Пертинакса, человека весьма благоразумного; и он был признан сперва солдатами, а потом и сенатом (193 г.). В знак уважения к известному Триарию Матерну гвардия получила с Пертинакса дар такого размера, по сравнению с которым подношения Коммода выглядели жалкими. Естественным продолжением стало очередное покушение, на этот раз под руководством консула Шалько. В третий раз гвардия начала прямо с убийства императора, а затем в лагере разыгралось беспримерное действо — императорский сан пошел с аукциона. Нашелся богатый глупец, Дидий Юлиан, который, щедро заплатив каждому солдату, купил себе несколько недель пьянства и ужаса. Но это была последняя и высочайшая степень преторианской наглости. В одно и то же время три провинциальные армии дерзнули провозгласить своих предводителей императорами, и одним из них стал угрюмый африканец Септимий Север. Тщетным оказался первый порыв Юлиана — подослать к нему наемных убийц; был некий офицер по имени Аквилий, которого в высших сферах часто использовали для этой цели и который пользовался репутацией наподобие Локусты при Нероне. Поскольку Юлиан уплатил за страну хорошие деньги, он попытался заключить с Севером деловое соглашение. Когда Септимий подошел ближе, Юлиан объявил его соправителем; но по велению сената покинутый и презираемый император был казнен, когда Северу оставалось еще несколько дней пути до Рима.
