Наталья Пушкарева - Частная жизнь русской женщины: невеста, жена, любовница (X — начало XIX в.)
Крестьянские девушки, да и молодые замужние женщины нередко участвовали в вечерних гуляньях, посиделках, хороводах и подвижных играх, где ценилась быстрота реакции. «Считалось большим срамом», если участница долго «водила» в игре, где надо было обогнать соперницу. Поздним вечером или в ненастье подружки-крестьянки (отдельно — замужние, отдельно — «невестящиеся») собирались у кого-нибудь дома, чередуя работу с развлечениями [115].
В деревенской среде больше, чем в какой-либо другой, соблюдались обычаи, выработанные многими поколениями. Русские крестьянки ХVIII — начала XIX в. оставались их главными хранительницами. Новшества в образе жизни и этических нормах, затронувшие привилегированные слои населения в городах, оказали слабое влияние на изменения в повседневном быту представительниц большей части населения Российской империи.
VI
«НЕ ЛЮБ МУЖ — ДА КУДЫ ЕГО ДЕТЬ?»
Прекратить брак в XVIII в. могла, во-первых, смерть одного из супругов («жена связана законом, доколе жив муж ее. Если же муж ее умрет, свободна выйти за кого хочет…») [1]. Бели после смерти мужа выяснялось, что у него сразу несколько жен претендуют на роль вдовы, то законодатель должен был определить, какая из них является законной — ей и полагалось вдовье обеспечение [2]. За четвертой женой (даже если были дети) статус вдовы не признавался, и вдовьего обеспечения («пенсиона») она не получала.
С XVIII веком связаны значительные изменения в институте вдовства. По указу 1714 г. ликвидировались все различия в землевладениях, и вдовы получили право на значительную часть недвижимости (не исключавшей «вдовьего пенсиона») [3]. Кроме того, со второй четверти XVIII в. возникла практика приема вдов в монастыри без вкладов (во времена Анны Иоанновны был введен, правда, возрастной ценз для таких женщин: «не ниже 50 лет, или увечные, или собственного пропитания не имеют») [4].
Во-вторых, видом прекращения брака — и весьма распространенным [5] — было пострижение в монастырь от «живого» мужа, символизировавшее смерть: не физическую, но мирскую. Правда, многие русские юристы XIX в. считали уход в монастырь не способом прекращения брака (этой точки зрения придерживался, например, крупнейший специалист по Кормчим книгам А. С. Павлов) [6], а поводом к разводу (так полагали А. И. Загоровский, К. П. Победоносцев, А. А. Завьялов) [7].
Уход в монастырь при живом муже стал рассматриваться в XVIII в. как посягательство на святость брачных уз. Иначе трудно объяснить введение ограничения на подобные действия возрастным цензом: постригать стали только после 50–60 лет и в случае, если дети от брака являлись совершеннолетними. Разрешение в таком случае должен был давать Синод: Петр I и сменявшие его правительницы неодобрительно относились к уходу в монастырь молодых, здоровых людей [8].
Опасения в том, что за пострижениями людей, не «вошедшими в возраст» старости, стоят какие-то расчеты, — причем (как правило) расчеты мужчин в ущерб интересам женщин, — были нередко справедливы [9]. Так, в 1716 г. браун-швейгский резидент Вебер описал в своем дневнике посещение Вознесенского девичьего монастыря под Москвой, где томились в заточении многие женщины, заключенные туда мужьями. «В этой стране, — резюмировал он, — сделать это совсем нетрудно. Русские женщины живут в большой зависимости, положение их рабское, и мужья держат их так строго, что многие питают страх к брачному состоянию и охотнее избирают монастырь…» [10]. Известно, что в 1721–1722 гг. кн. А. В. Долгоруков пытался приневолить свою жену к пострижению. Но жена его, урожденная кнг. Шереметева, оказалась весьма стойкой в отстаивании своих прав и, получив развод, уехала к родителям. Опротестовав действия А. В. Долгорукова, она сумела даже добиться возвращения ей приданого и ни в какой монастырь не попала [11].
Чтобы прекратить злоупотребления на этой почве [12], «Прибавления» к Духовному регламенту ввели запрет на замужество (женитьбу) оставшегося в миру супруга, но исполнялся этот запрет далеко не всеми: специальное разрешение Синода позволяло обходить его [13]. Так или иначе, но в ХVIII в. число монастырей в России резко сократилось, а пострижение туда юной девушки стало исключением, и довольно редким.
Признать брак недействительным могли в XVIII в. только церковные власти [14]. При нарушении брачного возраста, заключении четвертого брака без специального разрешения, двоемужестве (двоеженстве), обнаружившихся после венчания [15], а также в случае заключения брака в запрещенной степени родства или свойства, брак, по правилам, должен был быть расторгнут. Однако «возрастной ценз», определенный церковными правилами, соблюдался настолько редко, что за столетие с небольшим его пришлось менять, и не раз. Факты выхода женщины замуж в четвертый раз хотя и были несколько более редкими, чем четвероженство, но тоже встречались. Примеры двоебрачия, когда жены годами жили в разлуке с законными мужьями (ибо рекрутская повинность предусматривала 25-летний срок службы), находя себе «мужей» на стороне, были частыми [16] (разумеется, речь идет не о «благородном» сословии) [17]. Наказание за заключение брака от «живого мужа» были различные: прежде всего — возвращение жен к законным мужьям, реже — ссылка в монастырь [18]. Священников, заключивших противозаконный брак «от живого мужа», могли запросто лишить сана [19].
Наконец, обнаружившееся родство тоже далеко не всегда приводило к расторжению брачных уз. В 1727 г., например, Синод разбирал дело о тридцати шести смоленских дворянах (шляхтичах), женившихся без учета различных запрещенных степеней родства и имевших (в силу давности события) не только детей, но и внуков. Чтобы выйти из затруднительного положения, решено было не расторгать браков, но зафиксировать их недействительность. Или другой пример. В деле об аннулировании брака кн. Михаила Друцкого-Соколинского было отмечено, что его жена состоит с ним в четвертой степени родства; однако супруги доказали, что хотя «родство и в четвертой степени, но трехродное» (то есть объединившее не два рода, а три — что уже разрешалось Кормчей), проявив тем самым большую, чем архиепископ, осведомленность в нюансах определения родства [20].
Право россиянок на расторжение брака (развод), зафиксированное еще в древнейших правовых актах XII–XV вв., также получило в рассматриваемый «просвещенный век» дальнейшее развитие. Взгляды общества на отношения между супругами хотя и медленно, но менялись. С 1722 г. Синод — «крайняя духовных дел управа», то есть высшая апелляционная инстанция по делам о расторжении брака, — легализовал «временное разлучение» как промежуточную форму между браком и разводом. Оно не давало оснований и возможности снова венчаться, но было компромиссом при разрешении семейных разногласий [21]. В крестьянском обычном праве развод допускался, но один раз [22].
Иностранцы, прибывшие в Россию начала XVII в. из католических стран, где развод был вообще запрещен, с удивлением писали о том, что в России «развод очень обыкновенен и происходит из-за очень неважных причин» [23]. Курляндец Яков Рейтенфельс отметил, что «развод (в России начала XVIII в. — Н. П.) часто бывает из-за пустяков, по бракоразводным грамотам и по приговору священника» [24]. В действительности же, как это часто бывало с авторами путевых заметок, они, сталкиваясь с эксцессами, склонны были описывать их как обычаи. Эти обычаи они оценивали в соответствии с тем, насколько они противоречили или соответствовали их вкусам и общим культурным представлениям: [25] в данном случае заезжим путешественникам просто померещилась обыкновенность расторжения брака.
Действительно, среди российских горожан случалось (но не часто!), что супруги договаривались не жить больше вместе и даже не обращались за разводной грамотой к священнику, а просто давали друг другу при свидетелях «письмо», что не имеют никаких взаимных претензий [26]. Приходские священники склонны были санкционировать подобные полюбовные разводы, но церковное руководство резко осуждало их и требовало наказывать «тяжким штрафом» и епитимьями (вплоть до «лишения священства») тех «духовных отцов», которые трезво смотрели на печальные перспективы брачного сожительства людей, решившихся расстаться. Церковнослужителям было велено «в таких разводах рук отнюдь не прикладывать» (1730 г.) [27]. Судя по тому, что через тридцать лет указ пришлось повторить [28], местные церковные власти мало обращали на него внимание и по-прежнему давали согласие на полюбовные разводы. Однако спустя полвека (в середине XIX в.) информаторы РГО уже отмечали, что «добровольное прекращение брачного союза с согласия обеих сторон — исключение» [29].
С разводами по инициативе одного из супругов дело обстояло еще сложнее. Развод во все времена был делом долгим и хлопотным: следовало подать прошение в духовную консисторию «об увольнении от супружества»; решение принималось по суду, а разводящиеся считались подсудимыми. Процесс развода носил состязательно-обвинительный характер [30]. Порой бывшие супруги мирились за время судебной волокиты и подавали новое прошение о прекращении дела— в этом случае они оба давали «крепкое ручательство о согласной жизни» и подтверждали письменно, что помирились добровольно и искренне [31].
