Юрий Баранов - Обитель подводных мореходов
Решили даром времени не терять. Дед скинул порыжелые, стоптанные кирзачи, закатал до колен штанины и взялся за косу. Для порядка вдарил несколько раз по лезвию бруском, как бы лаская ухо звоном отточенного железа, степенно перекрестился и требовательно глянул на внука. Егор послушно пристроился сбоку, приняв, как перед туром вальса, стойку в полоборота.
Косить начинали, будто заводя песню - с дедовой запевки, когда он брал фору, вырываясь вперёд метров на пять. Вот старик подал косовищем далеко вправо, отводя лезвие на предельный размах, а потом руки его разом изменили ход косы. Сверкающим сабельным жалом врезалось лезвие в гущу травы. И сочные стебли, сметённые под корень, послушно легли в валок. Ещё взмах - и снова трава, со стоном жмыхнув, опала наземь.
То не косьба началась, а будто лихая кавалерийская атака. Держа положенную дистанцию, Егор устремился за дедом. Вскоре спина стала мокрой. От мух и мошек отбою нет. Но он входил в азарт, едва не карьером поспевая за своим неутомимым дедом. Тот подвигался вперёд с такой лёгкостью, будто за плечами у него вдвое меньше прожитых лет.
В полдень выпили квасу, пожевали хлеба и снова взялись за косы. Работали в охотку, весело. С каждым взмахом взвизгивало отточенное лезвие, и трава послушно укладывалась в строчку. Прогон за прогоном прореживали на поляне высокий травостой. Обернувшись, дед подмигнул Егору и вдруг запел не по-стариковски крепким, хорошо поставленным басом:
Степь, да степь кругом,
Путь далёк лежит.
В той степи глухой,
Замерзал ямщик...
Егор подхватил, и они согласно повели рассказ о простой человеческой судьбе, так печально и трагически оборвавшейся в дороге. Лишний раз он убедился в недюжинном дедовом таланте: такой мощный, бархатисто-приятный голос, могло статься, иному оперному певцу на зависть. Впрочем, самоуверенно подумалось Егору, каких только дед не похоронил в себе мирских дарований, смолоду облачившись в поповскую рясу. Потом всё же смекнул: но поступи тот как-то иначе, и это был бы уже не его дед, а кто-то совсем чужой, к кому и сердце так не лежало бы...
Вечером они допоздна сумерничали у костерка. В котелке, всхлипывая, варилась картошка, шумел чайник. Дед, восседая на пеньке, рассказывал библейские притчи. Егор слушал их как сказки, не пытаясь на этот раз деда подначивать. Хотелось представить себя, как посулил дед, "лет через десять, иль того помене..."
Лес притих. Поляна дышала покоем и прелью подсыхавшей травы. Сама вселенная разверзлась над головой немыслимой сутью бесконечности, и звёзды, искрясь и мигая, глядели из недр её живыми глазами неведомых миров. Егор отыскал свою любимую звезду - альфу Орла, по которой ему чаще всего приходилось определяться. Она была всё такой же неброской, но достаточно отчётливой, будто впечатанной в небесную сферу специально для мореходов и влюблённых, потерявшихся в ночи.
Подумалось, что он помнит эту ночь... и эти звёзды. Когда-то давно, быть может полтысячи лет назад, он всё это уже видел глазами отрока Непряда, бодрствовавшего на поле Куликовом перед жестокой сечей с татарами. В какое-то мгновенье почудилось, что он будет всегда, что вопреки всем законам человеческого бытия никогда не иссякнут его душа и плоть. Они продлятся на миллионы звёздных лет. Ощущение собственной бесконечности длилось всего лишь несколько секунд, но было оно настолько поразительно ясным и сильным, что ему невозможно было не поверить хотя бы на мгновенье. В сознании приятно теплилось какое-то чудесное осмысление собственного разума, своего места в мироздании как необходимой частицы.
Егор уже самому себе казался большим парусным кораблём, стоявшим на стапелях и набиравшимся сил и ума-разума от земли родной, - от целительных запахов разнотравья, которые упоённо вдыхал, от журчания кристальной чистоты ручья, которое чутко улавливал, и от всего таинства лесной тишины, каким невольно завораживался.
Думалось, вот уже совсем скоро настанет его заветный час, и пойдёт он в своё плавание, продлящееся всю жизнь. Как и у всякого корабля, у него есть свой причал, своя родная гавань. Здесь его будут всегда ждать в зените грядущих побед и удач, сюда же устремится он, чтобы поправить потрёпанный штормами такелаж, залечить раны и перетерпеть судьбой уготованные невзгоды. Родная земля всегда дождётся, всегда охранит и успокоит его.
Долго ещё погода оставалась на редкость сухой, тёплой. Небо опрокинулось над лесом голубой чашей. Под ней ни облачка, ни ветерка. К великой радости Фрола Гавриловича, Егор согласился выкосить и соседнюю полянку. Так и удержал дед своего внука до конца отпуска, успокоил, как мог, его мятущуюся душу. На Балтику, к месту службы, Егор отбыл уже в первых числах сентября.
И настроение и впрямь было таким, будто он шёл под парусами в дальнее плавание, продлящееся целую жизнь.
9
Напрасно Егор Непрядов боялся встречи с Дубко, не представляя, что и как он станет говорить в своё оправдание. Когда вернулся с гауптвахты, Христофора Петровича в бригаде не оказалось. В какую даль судьбы подался разное говорили. Егор не знал, чему и верить... Одно лишь не давало покоя: уехал командир, так и не пожелав проститься со своим бесшабашным штурманом, который его напоследок подвёл.
Объясняться пришлось уже с новым командиром лодки капитаном третьего ранга Жадовым. Тот вдохновенно, со знанием дела отчитал Егора при первой же встрече. Едва не час пришлось Непрядову простоять в командирском кабинете, переминаясь с ноги на ногу и не имея возможности даже слово вставить в затянувшийся командирский монолог.
Гурий Николаевич Жадов представлялся человеком напористым и резким. Непрядовский проступок он расценил не иначе, как "рецидив демобилизационно-пораженческих настроений, ещё бытующий на флоте среди отдельных неустойчивых элементов, которые позволяют себе расслабляться..."
Егор и малейшей паузы не мог найти, пытаясь объяснить, что совсем не разделяет убеждений тех, кто помышляет о гражданке. Происходившее сокращение штатов уже заканчивалось, к тому же оно почти не затронуло подводный плавсостав. Однако нетрудно было догадаться, что у командира, по всей вероятности, произошло неприятное объяснение с минёром и тот не постеснялся изложить собственные взгляды насчёт "пошатнувшейся служебной перспективы".
- Боже, что за офицеры на этой лодке! Куда я попал? - с трагизмом в голосе восклицал командир, расхаживая по комнате. - Ваша безответственная выходка не имеет никакого оправдания. Если хотите, она лишена всякого здравого смысла, абсурдна, наконец. А это характеризует вас, лейтенант Непрядов, как человека импульсивного, не отдающего отчёт в своих поступках, склонного к авантюрным проявлениям. В море я не могу безоговорочно рассчитывать на вашу рассудительность и выдержку. Следовательно, не имею права доверять вам и как навигатору и как воспитателю подчинённых.
Егор хотел возразить, что поведение на берегу совсем ещё не характеризует его как специалиста в море, но Жадов лишь предостерегающе поднял руку, не переставая говорить:
- Это позор нашему экипажу, позор всей бригаде и вам лично позор. Я не представляю, как вы сможете глядеть в глаза своим подчинённым. Что теперь они подумают о вас?! Какой вы подаёте пример?! Безмерное легкомыслие, пустая бравада. Это же беспробудная глупость, чтобы ради первой же попавшейся юбки забыть о своей службе!
Задетый за живое, Непрядов почувствовал, как в нём всходит неудержимое желание перечить каждому сказанному против него слову. И он наверняка ввязался бы в пререкания, если бы Жадов снова не упредил его.
- Знаю, знаю, что вы скажете: цель оправдывает средства, иная юбка стоит того, чтобы из-за неё отсидеть и побольше, чем пять суток. Эка невидаль! Но где же ваша совесть офицера флота, молодого коммуниста?.. Насколько мне известно, это уже не первый случай явления вашей персоны на гауптвахте. Уж не собираетесь ли вы прослыть по этой части флотским новатором, оборудовав боевой штурманский пост в камере для временного задержания? Поздравляю, для полёта творческой мысли воистину нет границ. А что дальше?..
И снова слова у Егора примерзли на кончике языка.
- Да, да, правильно! Всё это самому себе вы уже говорили, сидя в изоляции - что искренне раскаиваетесь, что подобного никогда больше в жизни не сделаете, что вам всё-таки можно верить. На это лишь одно окажу: рассудит нас море и только море. Пока же ступайте и крепко подумайте, как вам быть дальше.
"А Дубко учинил бы разнос как-нибудь иначе", - подумал Егор, выходя из комнаты. В ушах застрял неприятно резкий, пронзительный, словно корабельная рында, голос Гурия Николаевича. Не было сомнений, что командир всё же по всем статьям прав, только не проходило желание в чём-то противоречить ему, чего Егор никогда бы не посмел даже в мыслях допустить по отношению к Дубко, которого он бесконечно уважал.
