Иван Калинин - Русская Вандея
«Г. г. члены» ничем не реагировали на перекраску донского флага. Харламов молчал. Другие «дилеры» давно уже махнули на атамана рукой.
— Блажной какой-то. Ему бы в пору занимать должность классной дамы в заведении для благородных девиц! Что возьмешь с человека, и так богом обиженного.
Братва же определенно любила атамана, хотя и не с пеленок, а с того времени, как он стал у власти. Не в пример Краснову, — этакий ласковый, деликатный, никому слова поперек не скажет и никому ни в какой просьбе не откажет. А главное — производит, производит без конца.
Если бы наружность воина изменялась с чинами, то большинство мальчишек, членов Круга, за год могли бы обрасти бородами. Вчерашний «хорунок» за свое умелое законодательство сегодня становился штаб-офицером. А ведь каждый полковник, как поется в юнкерской песне, бывает с «препохабной бородой».
Как из рога изобилия сыпались на братву жизненные блага. «Зипуны», чины, почести, спиртуозы.
Беспокоила только одна мысль: а вдруг из Москвы, освобожденной Деникиным, раздастся повелительный голос:
— Кругу не быть! Выборному атаману не быть, а править нам, нашей отчиной, Тихим Доном, по старине и по пошлине.
Но пока — день, да наш!
Французское судно «Le scarpe» привезло на юг России дорогих гостей, кадета В. А. Маклакова и чешского демократа Крамаржа.
— Два дорогих гостя — два посла! — разливался по обычаю в «Донских Ведомостях» сладкозвучный П. Казмичов. — Один от родного славянства, веками погребенного и ныне воскресающего для великой мировой жизни. Другой — посол от единой, великой России, которая ведь когда-то была, которой теперь нет, но которая ведь будет. И оба гостя, оба посла, прибыли к нам из Парижа. Оттуда, где ныне центр мировой жизни.[206]
Посол от великой и единой, проживающий в Париже, 21 октября сообщил Кругу, что его, маклаковское, дело трудное, но благодарное; рассказал, как он живет и работает в Париже в передних французских министров и как собирает землю русскую, находясь за тысячи верст от нее.
— Господа! — говорил он вдохновенно, в кадетском экстазе. — Россия встает. У нас, русских людей, действительно, есть большая вина: мы слишком много говорили, но у нас оказалось мало работников. Мы должны исправить ошибки. Друзей же у нас больше, чем надо.
Харламов, собиравший русскую землю на Дону, заверил своего товарища по партии в том, что Дон не вносит дисгармонии в созидаемое Маклаковым в Париже здание великой и единой.
— Казачество — вполне здоровый, государственный элемент. Мы и не мыслим себя вне России. Мы лишь хотим жить свободной жизнью и потому не признаем никаких насильников. Мы восстали против советов, потому что они несут деспотизм. Мы клином врезались в Советскую Россию, мы авангард великой и неделимой.[207]
Приятели раскланялись и пожелали друг другу возможно скорейшего возвращения в Таврический дворец.
А «хузяева», поаплодировав заморскому гостю, разошлись сражаться в «очко», решая при этом вопрос, не пора ли подавать в интендантство требование на валенки.
Павел Михайлович Агеев, член Круга, наиболее ненавистный и «единонеделимцам», и донским помещикам, уже весною оправился после зимнего ранения и опять заработал над земельным законом. Разъясняя в «Донских Ведомостях» сущность предстоящей реформы, он в одной из статей довольно хлестко проехался по адресу землевладельцев, как нынешних, так и их родоначальников, получавших иногда громадные наделы чисто жульнически.
Донские помещики, считавшие Агеева главной язвой Круга и не добившие его зимой, решили теперь разделаться с ним открыто, не прибегая к помощи наемных убийц.
Первым взъелся крупнейший таганрогский землевладелец С.Ф. Ефремов, потомок старинного донского атамана Даниила Ефремовича, увековечившего свое имя не столько боевыми подвигами, сколько громадным серебряным паникадилом, которое он пожертвовал в Киево-Печерскую лавру.[208]
21 августа этот родовитый барин прислал худородному усть-медведицкому казаку грозное письмо:
— Считая лично себя и своих предков оскорбленными вашей статьей по земельному вопросу, требую в трехдневный срок прислать мне ответ с извинением. В противном случае я оставляю за собой свободу действий.
— Оскорблять вас и ваших предков я не думал, ибо ни вас, ни их не знаю. Если вам угодно удовлетворение, то могу его дать при рассмотрении этого дела в суде, государственном или третейском, в какой вы пожелаете обратиться, — ответил Агеев.
Вскоре после этого он уехал в Грузию.
Оскорбленный «зубр» не успокоился.
1 октября, по возвращении в Новочеркасск, Агеев получил вторичное письмо от Ефремова, на этот раз уже с вызовом на дуэль. Тут же прилагались визитные карточки его секундантов, приват-доцента Новочеркасского политехникума инженера Богачева и дворянина Н.Л. Захарова, которые просили Агеева указать своих секундантов и назначить им место для переговоров.
Агеев попросил Богачева и Захарова прибыть на другой день в областное по земельным делам присутствие. Они предпочли явиться 4 октября прямо в Круг, разыскали во время перерыва Агеева и официально вызвали его на дуэль от имени Ефремова.
Поступок помещика вызвал взрыв негодования в среде законодателей. Нашли, что это вызов всему Кругу.
Ген. Богаевский, узнав об этой истории, письменно известил Агеева, что такой способ разрешения вопросов, как дуэль, он считает недопустимым в военное время и что человека, проявившего такой воинский пыл, он прикажет немедленно отправить на передовые позиции, предварительно произведя расследование, почему г. Ефремов оказался немобилизованным. Однако Агеев, как парламентарий чистейшей воды, отказался от административной расправы с оскорбителем и попросил атамана передать все это дело на обсуждение Круга, оскорбленного в его лице.
«Хузяева» ощетинились. Каждый из них понимал, что если с Агеевым его враги разделаются при помощи дуэли и останутся безнаказанными, то их, «членов», с легкой руки Ефремова, в станицах просто-напросто при случае перебьют дрекольем, как паршивых собак. Личная безопасность заставила членов Круга позабыть, что их учреждение законодательное, и выступить в роли судей в своем собственном деле.
Резолюция гласила:
«Предложить донскому атаману землевладельца С.Ф. Ефремова лишить звания донского казака и отправить его в качестве рядового в первоочередную воинскую часть без права зачисления на нестроевые и тыловые должности и в штабы. Землевладельца Захарова и инженера Богачева препроводить в качестве рядовых в первоочередные воинские части без права зачисления в тыловые учреждения и штабы».[209]
Фронт законодатели расценивали как каторгу. Недаром же фронтовики так ненавидели окопавшихся в тылу «хузяевов».
Священную волю Круга исполнили. Опальные помещики совершили увеселительную поездку в штаб Донской армии и пожили некоторое время в Миллерове-Калединовске. А потом? Потом, под натиском советских войск, бежали, как и Круг, куда глаза глядят.
19 сентября правительство закрыло газету «Дон» за статью профессора Палладина, высмеявшего донских аграрников за их закон.
— Будет им аграрная реформа, — слыхал я разговоры в Домах донской аристократии. — Как дойдет Деникин до Москвы, он прикажет плетями разогнать этих «хузяевов». От всей их законодательной деятельности останется одна пыль.
«Воскресшая старина», начавшая бить по карману помещиков, мало удовлетворяла и романтиков-демократов.
Один из них, донской писатель Федор Крюков, секретарь Круга, писал в «Донской Речи»:
«На Круге вопрос о том, в каком помещении выдерживать до вытрезвления пьяных духовных лиц и офицеров, вызывает горячие прения, и на него ухлопывается целое заседание».[210]
Поэт чистосердечно каялся, что Круг совсем не похож на тот, каким рисовался ему в романтических представлениях юности.
«Но зрелище все-таки оригинальное, интересное, дотоле невиданное, — писал он далее в той же газете. — Скуластые лица калмыков в ложе направо, архиерей в черном клобуке в ложе налево, и потные, взмокшие бородатые, загорелые лица станичников в суконных чекменях на вате, в гимнастерках, серых тужурках — в партере. И когда длинный оратор в сюртуке долго и обстоятельно говорил о положении аграрного вопроса в Новой Зеландии, старик вахмистр Иван Демьяныч, мой сосед, изнывая от жары и вздыхая, шептал мне на ухо: — «Теперь можно бы и домой. Слава богу, сковырнули кой-кого. Хорошо бы вот еще архирея сопхнуть. Семашкевич какой-то. Поляк, как видать. Ай у нас своих архиреев не найдется, своего донского корня?» — Отголосок старины, вольнолюбивой и широкой, как море, сказался только в этой наклонности к сковыриванию. По наивности я выступил против этого, но меня после двух-трех фраз сковырнули самым безапелляционным образом».
