Найджел Клифф - В поисках христиан и пряностей
Каждый день его правления начинался с молитвы солнцу и часового растирания ароматизированными маслами. Он купался в дворцовом пруду, и его придворные поддерживали его в воде, а когда он выходил, слуги промокали его тело и снова растирали драгоценными маслами. Его личный камердинер наносил пасту из сандалового дерева и дерева алоэ, растертых с шафраном и розовой водой, осыпал его листьями и цветами и втирал увлажненный прах его предшественников ему в лоб и в грудь. Пока шли ритуалы утреннего туалета, десять самых красивых девушек-подростков княжества смешивали свежий коровий навоз с водой в огромных золотых тазах, которые передавали женщинам-уборщицам, а те дезинфицировали каждый дюйм дворца, руками втирая разведенный навоз. После визита в личный храм заморин на три часа удалялся в обеденный павильон, а затем, уделив краткое время делам государства, усаживался в зале для аудиенций. Если посетителей не было, он коротал время со своими придворными, шутами и актерами, играл в кости, смотрел на поединки солдат или просто жевал паан.
Очень редко он покидал дворец в паланкине с шелковыми занавесями, установленном на бамбуковых шестах, инкрустированных драгоценными камнями; куда бы он ни шел, под ноги ему расстилали сукно. Процессию возглавлял оркестр духовых инструментов, за которым шли лучники, копейщики и мечники, устраивавшие показные поединки. Перед царским паланкином шли четверо слуг с зонтами от солнца из хлопка и вышитого шелка, с обеих сторон царскую особу освежали опахалами по два человека, и приставленный к паану слуга был наготове с золотой чашей и плевательницей. Затем шли старшие слуги, которые несли церемониальный золотой меч, набор золотых и серебряных кувшинов и груды полотенец. «И когда царь желает поднести руку к своему носу, к глазам или ко рту, – писал один пораженный португальский очевидец, – одни слуги смачивают его пальцы водой из кувшина, а другой слуга подает ему полотенце, которое держит при себе, чтобы царь мог вытереть руку» [384]. Замыкали процессию племянники заморина, управляющие и чиновники, и повсюду кувыркались акробаты и кривлялись шуты. Если процессия происходила ночью, дорогу ей освещали огромные железные лампы и деревянные факелы.
Именно с такой древней, сложной и богатой культурой столкнулись неуклюжие португальцы. Они никогда не слышали про индусов, не говоря уже о буддистах или джайнистах. В Момбасе дегрегадос да Гамы приняли изображение бога-голубя Инду за изображение Святого Духа; в Малинди его матросы услышали в песнопениях «Кришна!» крики «Христос!». В Каликуте посольская делегация приняла индуистские храмы за христианские церкви и неверно расценила призывы браминов к местному божеству за молитву к Деве Марии, а фигуры Инду на стенах храма европейцы приняли за изображения экзотических христианских святых. Храмы были переполнены изображениями богов-животных и священных фаллосов, и благоговение индуистов перед коровами глубоко озадачивало, но португальцы вообще косо смотрели на все, что не укладывалось в их предвзятые представления. Поскольку было общеизвестно, что мусульманам ненавистно поклонение человеческому телу, португальцы сочли, что большинство индусов, которых они встречали, не могут быть мусульманами; а поскольку европейская картина мира – «кто не с нами, тот против нас» – допускала существование только двух религий, они могли быть только христианами. Что до самих индусов, то пригласить гостей в свои храмы считалось знаком уважения, и если чужеземцы вдруг прониклись их верой, индусы не собирались протестовать. То, что их называют христианами, представлялось странным, но, возможно, винить следовало языковые барьеры. Так или иначе, в это не стоило вдаваться, поскольку обсуждение религии и верований не одобрялось на самых верхах. «Строжайше запрещено, – писал один европейский путешественник, – высказываться или спорить по этому предмету; и потому из-за него никогда не возникает тут вражды, все живут в большой свободе совести под милостью и властью царя, который считает это краеугольным камнем своего правления, дабы обогатить свое царство и преумножить в нем коммерцию и дружбу» [385].
Невежество, приправленное склонностью принимать желаемое за действительное, заставило европейцев проплыть половину земного шара, и успех замысла португальцев зиждился на двух западно-центристских постулатах. Во-превых, что Индия населена христианами, которые так обрадуются своим западным единоверцам, что прогонят мусульман. И во-вторых, что при всех несметных богатствах индусы народ простой и недалекий, который отдаст свои ценности за безделушки.
До португальцев на Малабарском берегу побывала лишь горстка европейцев, и для жителей Каликута чужеземцы с их бледной кожей и обременительной одеждой представлялись любопытной диковинкой. Невзирая на неотесанность и грязь, их приняли с должными церемониями, а взамен они сделали предложение, которое можно было бы ожидать от подлого бакалейщика. Коротко говоря, они выставили себя на посмешище и даже хуже: бедняками в сравнении с богатыми мусульманскими купцами.
Васко да Гаме ситуация была явно не по плечу, и он понятия не имел, где искать помощи.
После того как над его дарами посмеялись, да Гама весь день прождал вестей от чиновников. Они так и не появились, но известия о его оплошности, очевидно, распространились широко и быстро. В отведенные ему комнаты непрестанно заглядывали мусульманские купцы, подчеркнуто насмехаясь над отвергнутыми дарами.
К тому времени командор уже метал громы и молнии. Индусы, жаловался он, обернулись апатичными и ненадежными людьми. Он приготовился идти во дворец, но в последний момент решил выждать еще. Как всегда, его люди были менее отягощены необходимостью поддерживать честь посольства. «Что до нас остальных, – записал Хронист, – мы развлекались песнями и танцами под звуки труб и много веселились» [386].
На следующее утро чиновники наконец объявились и повели делегацию португальцев во дворец.
Вдоль внутреннего двора выстроилась вооруженная стража, и да Гаму оставили ждать четыре часа. К полудню стало невыносимо жарко, и температура поднялась в прямом и в переносном смысле, когда вышли служители и сказали командору, что с собой внутрь он может взять только два человека.
– Я ждал тебя вчера [387], – упрекнул заморин гостя, едва тот оказался в пределах слышимости.
Не желая терять лицо, да Гама мягко ответил, что его утомило долгое путешествие.
На что заморин резко возразил, что командор говорил, мол, явился с миссией дружбы из очень богатого королевства. Однако ничего не привез в подтверждение своих слов. Какая именно дружба у него на уме? Еще он обещал доставить письмо и даже его не предъявил.
– Я ничего не привез, – отвечал да Гама, стойко игнорируя ледяной прием, – поскольку целью моего плавания было совершить открытие.
И добавил, мол, никто не знал наверняка, доплывет ли он в Каликут путем, которым никто не пытался ходить раньше. Когда последуют другие корабли, заморин увидит, насколько богата его страна. Что до письма, то он действительно привез одно и тотчас же его представит.
Но заморин не желал смягчаться. Что именно приплыл сюда открывать командор? Ему нужны камни или люди? Если он приплыл на поиски людей, то почему не привез дары? А может быть, привез, но не желает их отдавать? Ему сообщили, что на борту одного корабля находится золотая статуя Девы Марии.
Статуя, возмущенно ответил да Гама, изготовлена не из золота, а из позолоченного дерева. Но даже будь она золотой, он бы с ней не расстался. Святая Дева хранила его в плавании через океан и приведет его назад на родину.
Тут заморин слегка отступил и попросил показать письмо.
Прежде, взмолился да Гама, надо послать за христианином, который говорит по-арабски: поскольку мусульмане желают ему вреда, они, без сомнения, исказят содержание письма.
Заморин согласился, и все подождали, пока не прибудет переводчик.
Когда беседа возобновилась, да Гама сообщил, что у него с собой два письма: одно написано на его собственном языке, другое – на арабском. Первое он мог прочесть заранее и знал, что в нем нет ничего потенциально оскорбительного; что до другого, его он прочесть не мог, и хотя скорее всего с ним все было в порядке, оно могло содержать ошибки, способные привести к недопониманию. Надо думать, он надеялся, что прежде чем изложить содержание письма на малаяламе, человек заморина посовещается на арабском с Фернаном Мартинсом, которого да Гама специально для этого привел с собой ко двору. Его тщательно продуманный план рухнул, когда выяснилось, что переводчик заморина хотя и говорит по-арабски, совершенно не умеет читать на этом языке [388], и в конечном итоге да Гаме пришлось передать свое письмо четырем мусульманам. Они просмотрели и, посовещавшись, зачитали вслух на языке заморина.
