Карен Бликсен - Прощай, Африка!
Когда Фарах вернулся домой, он приложил все усилия, чтобы Ису похоронили по всем канонам его религии — ведь Иса был правоверным мусульманином. Мулла, вызванный из Найроби, смог приехать только на следующий вечер, и хоронили Ису ночью, когда на небе засветился Млечный Путь, а похоронная процессия шла внизу с фонарями. Могилу Исы под большим деревом, в лесу, огородили стеной, по мусульманскому обычаю. Тогда Мариаммо вышла вперед, на свое место в толпе плакальщиц, и громко плакала и причитала в ночной тишине.
Мы с Фарахом посоветовались, что нам делать с Фатимой, и решили ничего не делать. Фараху явно не хотелось добиваться, чтобы женщину наказали по всей строгости закона. Из его слов я поняла, что у мусульман женщина вообще не отвечает перед законом. За ее поступки несет ответственность ее муж, он расплачивается за все неприятности, которые она причиняет, как расплачивается хозяин за лошадь, когда она наносит ущерб людям. Но что делать, если лошадь сбросит своего хозяина, и он убьется? Конечно, соглашался Фарах, случай очень прискорбный. В конце концов, у Фатимы не было причин жаловаться на свою судьбу, теперь она могла жить в свое удовольствие при казармах в Найроби.
О туземцах и истории
Те люди, которые полагают, что туземцы легко, играючи, могут перепрыгнуть из каменного века в наш цивилизованный век, где люди владеют машинами, забывают, какого труда и мучений стоило нашим предкам этого добиться.
Конечно, мы умеем делать автомобили и самолеты и можем научить туземцев пользоваться техникой. Но нельзя одним мановением руки поселить в сердцах туземцев настоящую любовь к современным автомобилям. Для этого должны были пройти века, и, по-видимому, надо было, чтобы свою лепту внесли и Сократ, и Крестовые походы, и Французская революция. Мы, поклонники машин, с трудом представляем себе, как люди могли без них обходиться, но мы сейчас вряд ли способны сочинить какоето новое "Credo", создать мессу, написать пятиактную трагедию или хотя бы сонет. И если бы все эти вещи не были уже давно созданы, мы, по всей вероятности, вынуждены были бы обойтись без них. И все же можно себе представить, что раз уж они созданы, значит, было время, когда человеческие сердца жаждали этого, и когда великая жажда была утолена, они утешились.
Как-то ко мне приехал на своем мотоцикле отец Бернар — позавтракать со мной и поделиться большой радостью, выпавшей ему на долю; он вошел, пряча торжествующую улыбку в густой бороде. Вчера, рассказал он, девять юношей из племени кикуйю, обращенных в миссии Шотландской церкви, пришли к нему и попросили принять их в лоно католической церкви, потому что они, после долгих раздумий и споров, уверовали в доктрину Пресуществления.
Но все знакомые, которым я рассказала об этом случае, посмеялись над отцом Бернаром и объяснили, что эти молодые кикуйю просто прикинули, что им во французской миссии и платить будут больше, и работа будет легче, да еще им дадут велосипеды, поэтому они и придумали такой ход с Пресуществлением. Мы и сам-то, добавили мои друзья, ничего в нем не понимаем, мы даже думать об этом не любим, а кикуйю это и вовсе недоступно. Впрочем, может быть, тут дело было в другом: ведь отец Бернар хорошо знал нравы кикуйю. Видно, у молодых людей появилась такая же нужда в новой вере, как некогда у наших собственных предков, которые придавали громадное значение таинству Пресуществления, и от которых мы не должны отрекаться перед туземцами. Пятьсот лет назад верующим христианам предлагали не только более высокую плату, и легкую жизнь, и разные привилегии — им предлагали в обмен их собственную жизнь, но они ни за что не отступились от своей идеи Пресуществления святых даров. Им тогда не предлагали велосипедов, но ведь отец Бернар готов был бы отказаться от собственного мотоцикла ради того, чтобы девять молодых кикуйю обратились в христианство.
Современные белые обитатели Африки, конечно, верят в эволюцию больше, чем в единый акт творения. Они могли бы преподать туземцам краткую историю человечества, чтобы они могли нас догнать. Мы вошли в жизнь туземцев всего лет сорок тому назад, и если принять эту дату за дату Рождества Христова, а каждые три года их жизни приравнять к столетию нашей истории, то теперь как раз настало время послать к ним Св. Франциска Ассизского, а через несколько лет познакомить с Рабле. Они полюбили бы их и оценили бы лучше, чем Mij, европейцы двадцатого века. Им очень понравился Аристофан, когда несколько лет тому назад я попыталась перевести им диалог между крестьянином и его сыном из комедии "Облака". И лет через двадцать они, вероятно, уже могли бы понять энциклопедистов, а еще через десять лет — полюбить Киплинга. Мы должны подарить им мечтателей, философов и поэтов, чтобы подготовить путь для мистера Форда.
А где мы окажемся к тому времени? Может быть, мы тем временем вцепимся в хвост чернокожим народам и будем держаться за него мертвой хваткой, стараясь забраться в тень, жаждая темноты и учась колотить в тамтамы? Смогут ли они тогда получить автомобиль по себестоимости, как теперь получают доктрину Пресуществления?
Землетрясение
Однажды под Рождество мы пережили землетрясение, и довольно сильное: по крайней мере, оно разрушило много туземных хижин — по силе оно было похоже на разъяренного слона. Произошло три толчка, каждый продолжался несколько секунд, с промежутком тоже в несколько секунд. Как раз в эти промежутки люди стали понимать, что происходит.
Деннис Финч-Хэттон, который в то время раскинул лагерь в резервации племени масаи и спал в своем грузовике, вернувшись, рассказал мне, что проснулся от толчка и решил, что под грузовик забрался носорог. А я уже была у себя в спальне и собиралась ложиться, когда началось землетрясение. При первом толчке я подумала: "Леопард забрался на крышу!" Но в краткой тишине между вторым и третьим ударом я поняла, что это землетрясение. Никогда я не думала, что придется это испытать. Я было решила, что землетрясение уже кончилось. Но когда я почувствовала третий и последний толчок, меня охватил восторг — никогда в жизни я не испытывала такой самозабвенной, всепоглощающей радости.
Небесные тела, проходя своим путем, обладают чудодейственным свойством вызывать в душе человека ощущение безграничного, дотоле неведомого счастья. Обычно мы забываем о звездах; но когда эта мысль внезапно посещает нас, когда мы воочию видим их перед собой, открывается потрясающая душу бесконечность Вселенной. Кеплер писал о том, как после долгих лет работы он, наконец, открыл законы движения планет:
"Я не могу совладать с восторгом, обуревающим меня, — писал он. — Жребий брошен. Ничего подобного я еще никогда в жизни не испытывал. Я весь дрожу, кровь моя кипит. Господь Бог шесть тысяч лет ждал зрителя Своим творениям. Мудрость Господня безгранична — все, о чем мы не имеем понятия, Ему известно, сверх той малости, что мы знаем."
Да, точно такой же восторг пробрал дрожью и меня во время землетрясения, потряс все мое существо.
Это чувство неземной радости рождается, когда понимаешь, что нечто, по твоим понятиям недвижимое, оказывается, таило в себе способность двигаться само по себе. Наверно, в мире нет более сильной радости, более светлого упования. Бездушный шар, мертвая твердь — сама Земля! — вдруг повернулась, потягиваясь со сна, у меня под ногами. Легким толчком, прикосновением, она подарила мне откровение неизмеримой важности. Она засмеялась, затряслась от смеха так, что хижины туземцев пали ниц, восклицая: "Eppur si muove!" [31]
На следующее утро, спозаранку, Лжума принес мне чай и сказал:
— Король Англии умер! Я спросила его, откуда он это узнал.
— А вы, мемсаиб, разве не почувствовали, как земля вчера дрожала и тряслась? Это значит, что король Англии умер.
Но, к счастью, английский король после землетрясения прожил еще долгие годы.
Джордж
На грузовом судне, идущем в Африку, я познакомилась и подружилась с мальчуганом — звали его Джордж, он путешествовал с матерью и юной тетушкой. Однажды днем, на палубе, мальчик отошел от мамы и подошел ко мне; они провожали его глазами. Он объявил, что завтра день его рождения, ему исполнится шесть лет, его мама собирается пригласить всех пассажиров-англичан к чаю, и спросил — приду ли я?
— Но я ведь не англичанка, Джордж, — сказала я.
— А кто же вы? — спросил он, потрясенный.
— Я — готтентотка, — сказала я. Он стоял очень прямо, серьезно глядя на меня.
— Все равно, — сказал он, — надеюсь, что вы все-таки придете.
Он пошел обратно к матери и тетке и объявил им небрежным, но таким решительным тоном, что это исключало какие бы то ни было возражения: — Она — готтентотка. Но я ее пригласил.
Кеджико
У меня была толстая верховая мулица, которую я назвала Молли. Но конюх дал ей другое имя — он назвал ее Кеджико, что на их языке значит "Ложка", а когда я спросила, почему он выбрал такое странное имя, он сказал, что она похожа на ложку. Я обошла ее кругом, стараясь понять, что он имел в виду, но, как я ни старалась, ни в каком ракурсе не находила ни малейшего сходства с ложкой.
