Карен Бликсен - Прощай, Африка!
Панья
Дирхаунды, ирландские борзые, испокон веков были друзьями и спутниками человека, поэтому обрели человеческое чувство юмора и даже умеют смеяться. Их чувство юмора сродни юмору наших туземных слуг: им смешно, когда что-то не ладится. Вероятно, выше юмора этого сорта можно подняться только тогда, когда появляется искусство, и еще, пожалуй, определенное вероисповедание.
Панья был сыном Даска. Как-то я гуляла с ним неподалеку от пруда, там по берегу шла аллея высоких, тонких эвкалиптов, и пес вдруг убежал от меня, добежал до дерева и помчался мне навстречу, как бы приглашая меня за собой. Я подошла к дереву и увидела сидящую высоко в ветвях дикую кошку-сервала. Эти дикие кошки воруют цыплят, и я окликнула мальчика-тотошку, проходившего мимо, послала его за своим ружьем, а когда он принес ружье, я застрелила кошку. Она с глухим ударом свалилась с высокого дерева на землю, а Панья мигом налетел на нее и стал самозабвенно ее трепать и таскать за собой.
Прошло какое-то время, и я снова проходила той же дорогой мимо пруда; я вышла поохотиться на куропаток, но ни одной не добыла, и мы с Паньей погрузились в одинаковое уныние. Как вдруг Панья опрометью бросился к дереву в самом конце аллеи, с азартным лаем забегал вокруг дерева, примчался назад ко мне, а от меня опять полетел к дереву. Я была рада, что ружье при мне, и была не прочь подстрелить вторую кошку: тогда у меня будет еще одна красивая пятнистая шкурка. Но, подбежав к дереву, я увидела самую простецкую домашнюю кошку, возмущенно фыркавшую с верхушки дерева. Я опустила ружье-.
— Панья, — сказала я,— ну и дурак же ты! Это же просто кошка!
Но когда я обернулась и взглянула на Панью — он стоял поодаль — я увидела, что он прямо лопается со смеху. Когда наши глаза встретились, он просто ошалел от восторга, плясал и увивался вокруг меня, махая хвостом и повизгивая, потом положил мне лапы на плечи, ткнул носом в лицо и, отскочив, залился веселым лаем, словно смехом.
Вот что он хотел сказать этой пантомимой: "Знаю, знаю! Да, это домашняя кошка! Мне ли не знать! Ты уж извини меня! Но если бы ты только видела, какая ты была потешная, когда бежала со всех ног охотиться на кошку!" Весь день он, как видно, вспоминал эту историю, приходил в такой восторг и осыпал меня бурными выражениями горячей любви, а потом отбегал в сторону, чтобы вволю нахохотаться.
Во всей этой неудержимой любви было немало лукавства; "Сама знаешь, — говорил он мне, — я позволяю себе посмеяться только над тобой и Фарахом".
Даже вечером, когда пес уже спал, примостившись перед камином, я слышала, как он во сне постанывал и повизгивал от смеха. Я думаю, он долго вспоминал наше приключение, проходя мимо пруда, под деревьями.
Смерть Исы
Ису забрали у меня на время войны, а после перемирия он снова вернулся к нам на ферму и зажил спокойно. У него была жена по имени Мариаммо, — худенькая, черная, очень работящая женщина, обычно приносившая в дом дрова. Иса был самым славным и смиренным из всех моих слуг, он никогда ни с кем не ссорился.
Но пока он жил в изгнании вдали от нас, что-то с ним произошло. Он очень переменился. Иногда мне казалось, что он незаметно зачахнет и умрет у меня на руках, как умирает растение, у которого подрезаны корни.
Иса был моим поваром, но готовить он не любил, а мечтал стать садовником. Единственное, что он любил понастоящему, что его интересовало — это растения. Но садовник у меня уже был, а другого повара мы найти не могли, так что Иса остался на кухне. И хотя я ему обещала, что он вернется к своей работе в саду, но шел месяц за месяцем, а я его не отпускала. Иса тайком отгородил плотиной кусочек земли у реки и засадил его, готовя мне сюрприз. Но так как он работал в одиночку, а сил у него было мало, плотина, которую он насыпал, оказалась непрочной, и в период долгих дождей ее окончательно смыло.
Впервые покой и растительное существование Исы было нарушено, когда в резервации кикуйю скончался его брат и оставил ему в наследство черную корову. И тогда выяснилось, что Иса так опустошен своей тяжелой жизнью, что любые сильные чувства выбивают его из колеи. Помоему, особенно непосильной для него была радость. Он отпросился у меня на три дня, чтобы привести корову, а когда он вернулся, я увидела, что он сам не свой, он мается и мучается: так в теплой комнате у людей отходят онемевшие на морозе руки и ноги, и нарушенное кровообращение восстанавливается с болью.
Все туземцы по натуре — игроки, и если им повезет, как случилось с Исой, получившим черную корову, они думают, что фортуна всегда будет им улыбаться. Иса почувствовал устрашающую уверенность в себе и так размечтался, что вдруг решил взять еще одну жену: ведь у него впереди — вся жизнь! И когда он мне поведал свои планы, он добавил, что уже ведет переговоры со своим будущим тестем, который живет на дороге в Найроби и женат на женщине из племени суахили. Я пыталась его всячески отговорить:
— Но у тебя же есть прекрасная жена, — сказала я ему. — А голова-то у тебя уже седая, к чему тебе новая жена? Оставайся у меня, живи спокойно.
Иса ничуть не обиделся на мои слова, этот маленький кикуйю смиренно стоял передо мной, не возражая, но и не сдавался. Через несколько дней он привез на ферму свою новую жену — звали ее Фатима.
Видно, Иса совсем потерял голову. Как он мог надеяться, что новая жена приживется в доме? Невеста была очень молодая, сердитая и капризная особа, роскошно разряженная по обычаям своего племени, но не унаследовавшая ни доброты, ни жизнерадостности, присущей ее соплеменницам. Однако Иса весь сиял от такой удачи, строил радужные планы и вел себя, в своем неведении, как человек, которого вот-вот разобьет паралич. Мариаммо, терпеливая рабыня мужа, держалась в сторонке, будто все происходящее нимало ее не касается.
Возможно, что Иса и впрямь был на верху успеха и блаженства, но длилось это недолго, и вся его мирная жизнь на ферме пошла прахом из-за молодой жены. Через месяц после свадьбы она сбежала от него в казармы, где жили расквартированные в Найроби туземные солдаты. Иса не раз просил меня отпустить его в Найроби, и вскоре возвращался с угрюмой, недовольной молодой женой. В первый раз он шел за ней с надеждой, в полной уверенности, что она с ним вернется — разве она незаконная его жена? А потом приходил растерянный, подавленный крахом всех надежд, не веря в коварство судьбы.
— Зачем ты хочешь вернуть жену, Иса? — говорила я ему. — Оставь ее. Не хочет она к тебе возвращаться — и не надо, все равно ничего хорошего из этого не выйдет.
Но Иса был не в силах отпустить ее. В конце концов, все его надежды на любовь молодой жены рухнули безвозвратно, и он хотел просто получить, как за собственность, причитавшуюся за нее цену. Все работники смеялись над ним, когда он уходил, и говорили мне, что солдаты тоже над ним смеются. Но Иса никогда не обращал внимания на то, что люди о нем думают, во всяком случае, ему было совсем не до того. Он настойчиво и прилежно старался вернуть свою потерянную собственность — так пастух упорно ищет сбежавшую корову.
Как-то утром Фатима сказала моим домашним слугам, что Иса болен и сегодня готовить обед не сможет, но завтра, сказала она, обязательно встанет. Но под вечер мои слуги сообщили, что Фатима исчезла, а Иса отравлен и лежит при смерти. Когда я вышла, они вынесли умирающего на его кровати на площадку среди хижин. Ясно было, что жить ему осталось недолго. Ему дали какой-то туземный яд, что-то вроде стрихнина, и он страшно мучился у себя в хижине, на глазах своей злодейки-жены, а она, увидев, что ей удалось наверняка прикончить его, сбежала. Судороги еще иногда пробегали по его телу, но он уже похолодел и окоченел, как труп. Его лицо исказилось почти до неузнаваемости, и кровавая пена бежала из углов посиневших губ. Фарах уехал на моей машине в Найроби, и отвезти Ису в госпиталь мне было не на чем, но думаю, везти его туда все равно уже было поздно.
Перед самой смертью Иса долго глядел мне в лицо, но я не уверена, что он узнал меня. В разумном взгляде его темных глаз, похожих на глаза какого-то животного, я читала воспоминания о его родине, какой я мечтала ее увидеть — подобной Ноеву ковчегу, изобилующей дичью, где маленький темнокожий пастушок пасет коз своего отца на равнине, бок о бок с дикими стадами. Я держала в своей руке его руку — человеческую руку, сильный и тонкий инструмент; эта рука умела держать оружие, сажать овощи и цветы, умела ласкать; а я еще научила его сбивать омлеты. Хотелось бы знать, что сам Иса сказал бы о своей жизни. Удалась она или прошла впустую? Трудно сказать. Он шел своими собственными, незаметными, трудными, извилистыми тропинками, прошел через многое, многое претерпел, и смирение ему не изменило.
Когда Фарах вернулся домой, он приложил все усилия, чтобы Ису похоронили по всем канонам его религии — ведь Иса был правоверным мусульманином. Мулла, вызванный из Найроби, смог приехать только на следующий вечер, и хоронили Ису ночью, когда на небе засветился Млечный Путь, а похоронная процессия шла внизу с фонарями. Могилу Исы под большим деревом, в лесу, огородили стеной, по мусульманскому обычаю. Тогда Мариаммо вышла вперед, на свое место в толпе плакальщиц, и громко плакала и причитала в ночной тишине.
