Анатолий Абрашкин - Русский Дьявол
Историю града Петрова следует изучать по сочинениям наших писателей. Словно через увеличительное стекло, рассмотрели они и его парадные фасады, и трущобы, и порядки, царящие на улицах и в головах горожан. Собирая воедино все эти впечатления, нельзя отделаться от мысли, что если и описывался в русской литературе когда-либо город, являющийся полной противоположностью Миргороду, так это Петербург. Многое, начиная с ужасного климата и кончая волокитой в департаментах и взяточничеством в верхах, отвращало русского человека от его новой столицы. Никто, кажется, не превзошел Достоевского в критическом анализе Петербурга, но основоположником этой традиции выступил все-таки Гоголь.
В середине 30-х годов Гоголь написал пять повестей — «Шинель», «Невский проспект», «Портрет», «Записки сумасшедшего», «Нос», за которыми закрепилось название петербургских. Общепризнано, что в них отразились первые, не очень приятные впечатления писателя от северной столицы, встретившей Гоголя зимой 1829 года сильными морозами и удивившей непомерной дороговизной цен. Но эта первоначальная, эмоциональная реакция на Петербург, конечно же, не была определяющей. Повести писались спустя пять лет после приезда, когда накопились более осмысленные и содержательные наблюдения и восприятие города стало, так сказать, объемным или, лучше сказать, многомерным. Да и не такой Гоголь человек, чтобы переносить на бумагу сырые, поверхностные заметки. Он творил для вечности и потому ни в коей мере не мог бы удовлетвориться эскизом или незаконченным портретом. Настроение петербургских повестей идет от более глубоких, корневых представлений о городе и его значении в судьбе России.
Петербург был построен на костях русского народа. Рабочих пригоняли сюда со всей России. К примеру, в 1709 году приказано было выслать в Петербург 40 тысяч человек. После прибытия в Петербург на работы переселенцы оставались иногда первое время без пристанища, укрываясь в шалашах и землянках среди болот, на сыром и зловонном воздухе. Лихорадки, горячки, цинга косили рабочих. Иностранцев, наблюдавших за этой стройкой въявь, поражало смирение, долготерпение русского человека, а в иных ситуациях и равнодушие к жизни (так изнурял рабский труд!). Когда кто-нибудь из рабочих заболевал, то он просто ложился на голую землю, мало заботясь, выздоровеет ли он или умрет, и не принимая никаких медицинских пособий. Если умирал крестьянин, то его клали где-нибудь на видное место и зажигали восковую свечу, чтобы вызвать подаяние сострадательных рабочих на погребение. Когда набиралось достаточно денег, тело завертывали в рогожу, завязывали, как мешок, со всех сторон веревкой, клали на носилки, и двое мужиков несли на кладбище. Иногда по дороге несколько раз опускали тело на землю, затепливали восковую свечку и снова собирали скудное подаяние. Петр сам руководил постройкой города, который называл «парадизом», «святой землей». Но рай Петра был для простых людей земным адом, Гоголь прекрасно чувствовал этот внутренний, духовный разлад Петербурга. И если у Пушкина возобладало восторженное отношение к городу:
Люблю тебя, Петра творенье,
его восхищало, что
По оживленным берегам
Громады стройные теснятся
Дворцов и башен; корабли
Толпой со всех концов земли
К богатым пристаням стремятся;
В гранит оделася Нева;
Мосты повисли над водами;
Темно-зелеными садами
Ее покрылись острова, —
и он воспел Медного Всадника, призрака Петра, несущегося по пустынным проспектам Петербурга, то Тоголю в этом городе являлись совсем другие видения, совсем другие призраки.
История Акакия Акакиевича Башмачкина — страшная правда о простом чиновнике, перебивающемся с хлеба на воду. Но еще более ужасает его посмертная судьба, когда он сдирает с чужих плеч шинели, шубы и «всякого рода меха и кожи, какие только придумали люди для прикрытия собственной». Трудно отделаться от мысли, что не Петр на коне, а этот невзрачный чиновник-мертвец является символом Петербурга. Никакой это не парадиз, а город вечных мук, ад на болотах.
Если и увидит художник Пискарев на Невском проспекте красавицу, то она непременно окажется развратной и продажной девицей. Только во сне, накурившись опиума, может он позабыть о ее дурных сторонах, увидеть в ней свою единственную, дарованную небом избранницу. «Боже, какая радость! Она! опять она! но уже совершенно в другом виде. О, как хорошо сидит она у окна деревенского светлого домика! наряд ее дышит такою простотою, в какую облекается только мысль поэта. Прическа на голове ее… Создатель, как проста эта прическа и как она идет к ней! Коротенькая косынка была слегка накинута на стройной ее шейке; все в ней скромно, все в ней — тайное, неизъяснимое чувство вкуса. Как мила ее грациозная походка! как музыкален шум ее шагов и простенького платья! как хороша рука ее, стиснутая волосяным браслетом! Она говорит ему со слезою на глазах: «Не презирайте меня: я вовсе не та, за которую вы меня принимаете…» В грустной истории любви художника, рассказанной Гоголем в повести «Невский проспект», исследователи находят автобиографические детали. В одном из писем матери летом 1829 года писатель признается, что встретил девушку божественной красоты и влюбился в нее. Развязка этой истории нам неизвестна, но, по всей вероятности, она стала тем сильным потрясением, которое заставило его крайне переменить свое отношение к женщинам, во всяком случае, к тем, которых он встречал в реальной жизни. А истинное наслаждение испытывать, когда божественные виденья являлись к нему, как и к художнику Пискареву, во сне в образе идеальных созданий его исключительно богатого воображения.
С христианской точки зрения сны художника греховны, в Средние века ему приписали бы сожительство с дьяволицами (так называемый суккубат) и отправили бы на костер. Во времена Пискарева инквизиция уже не действовала, но судьба его была не менее печальной. Он казнил себя сам, призрак Невского проспекта довел его до самоубийства.
Мистические опыты, общение с призраками и т. д., как хорошо известно, ведут к нервным расстройствам, душевному разладу, депрессии, а часто и к сумасшествию. В «Портрете» и «Записках сумасшедшего» мы находим две подобные истории, окончившиеся безумием героя. Первая рассказывается от третьего лица. Мы со стороны наблюдаем, как молодой талантливый художник Чартков, купив однажды необыкновенный, гениально написанный портрет ростовщика, был зачарован им, буквально куплен (в раме таился клад), отчего внутренне переродился, погубил свой талант и в итоге проникся ненавистью ко всему прекрасному. «Хула на мир и отрицание изображалось само собой в чертах его. Казалось, в нем олицетворился тот страшный демон, которого идеально изобразил Пушкин. Кроме ядовитого слова и вечного порицанья, ничего не произносили его уста». Призрак ростовщика стал преследовать его, ему начали чудиться давно забытые, живые глаза портрета, и это порождало новый приступ бешенства: Чартков превращался в Черткова. Страшные привидения, грезившиеся ему днем и ночью, так и свели его в могилу.
Вторая история носит уже более интимный характер, ибо повествование ведется от первого лица. Повесть представляет дневник Аксентия Ивановича Поприщина — великого сумасшедшего русской литературы. Великого и в прямом, и в переносном смысле, поскольку сам себя он с некоторых пор стал считать королем Испании Фердинандом VIII. Этот призрак стал его спутником и благополучно довел до сумасшедшего дома. А начиналась болезнь Аксентия Ивановича с малого. Однажды он открыл, что собаки интересующих его лиц не только разговаривают по-человечески, но и пишут друг другу записки. Похитив переписку, Поприщин узнал о тайных пристрастиях своей возлюбленной, которая отдала свое сердце, увы, не ему. Тут-то Аксентий Иванович окончательно повредился в уме. Но одно из его открытий в силу своей исключительной важности будет жить вечно. Он первым постигнул, что «женщина влюблена в черта». А уж насколько это верно, пусть каждый судит сам.
Сколько бы мы ни говорили о призрачности петербургских повестей, самая фантастическая из них все-таки «Нос». Впервые она была напечатана в журнале «Современник» в 1836 году с редакционным примечанием А. С. Пушкина: «Н. В. Гоголь долго не соглашался на напечатание этой шутки; но мы нашли в ней так много неожиданного, фантастического, веселого, оригинального, что уговорили его позволить нам поделиться с публикою удовольствием, которое доставила нам его рукопись». Первоначально повесть Гоголя предназначалась для «Московского наблюдателя», но была отвергнута журналом как произведение «пошлое». В этой редакции фантастический характер сюжета (исчезновение носа) объяснялся в финале сном майора Ковалева. Сон — самое время для разговоров с призраками, путешествий в запредельные пространства, где может происходить все самое диковинное и непостижимое, это спрятанный от всех уголок человеческих мечтаний. Кстати, если прочитать название повести справа налево, то выйдет в точности «Сон». Так что и без гоголевского пояснения можно догадаться, что нос майора Ковалева путешествует в каком-то особом фантастическом мире, в чем-то схожем с нашим. Да и сам нос, может быть, и не нос, а некая аллегория чего-то такого, что однажды утратил майор. В общем, у повести ярко выраженная эротическая подоплека, и Гоголь с Пушкиным задолго до Фрейда развлекались психоанализом и от души веселились над страданиями двух влюбленных голубков — цирюльника и майора. Другое дело, что эта пушкинская шутка наверняка не очень-то пришлась по вкусу приверженцам однополой любви, вроде Геккерна и Дантеса, но это уже другая тема.
