Юрий Малинин - Франция в эпоху позднего средневековья. Материалы научного наследия
Таким образом, передача короны и власти происходит только по праву, или закону. Это не означало отрицания божественного происхождения власти. Власть от Бога, но однажды полученная от него, она далее передается по праву преемственности независимо от коронации и миропомазания. Поэтому она как бы постоянно присутствует, переходя от одного короля к другому сразу же, как только один из них умирает. Но умирает человек, король же как носитель власти не умирает никогда, поскольку не умирают корона и власть.
Но коль скоро король не распоряжается короной и королевством как своей собственностью и не может их передавать по завещанию, то следующим логическим шагом в развитии этой правовой концепции было признать корону неотчуждаемой, окончательно лишив короля права передавать ее по своей воле, обделяя законного преемника. Принцип неотчуждаемости, ранее установившийся в отношении королевского домена, в первой половине XV в. был распространен и на корону.
Ж. Жювенель дез Юрсен писал по этому поводу: «Король не может обессудить своего наследника или преемника, совершив отчуждение и передав королевство в руки другого, а не того, кому оно должно перейти по наследственной преемственности, так что если у него есть сын, то он не может его лишить наследства и сделать так, чтобы королевство досталось не ему». Он имел в виду вполне конкретный прецедент лишения королем своего сына права наследовать корону — договор в Труа 1420 г. и королевский, и парламентский акт, по которым дофин Карл, будущий король Карл VII, был объявлен недостойным короны. Поэтому он продолжает: «Что касается сына, то как ясно сказано в законе (Дигесты 28.2.11), он при жизни отца считается и признается сеньором по праву, в соответствии с которым не может быть лишен без своего согласия короны; но согласие это он может дать лишь в отношении себя, но не других людей его крови… Сам же король не может лишить наследства своего сына без причины справедливой, священной и разумной, а также и без суда; и необходимо, чтобы все это было совершено в присутствии представителей трех сословий королевства, самого короля и 12 пэров; необходимо, чтобы причина лишения сына наследства была им всем известна и перед ними или их депутатами изложена и чтобы выслушан был сын и проведен обычный судебный процесс».{524}
Многие из этих условий при провозглашении дофина Карла недостойным короны соблюдены не были, поэтому, по мысли дез Юрсена, этот акт был незаконным. Кстати сказать, именно после этого прецедента право неотчуждаемости французской короны окончательно утвердилось, так что впоследствии попыток обойти права законного наследника больше не было.
Идея неотчуждаемости короны естественно вытекала из правового принципа неотчуждаемости домена, или суверенных прав короля. Ведь корона, королевство — это не что иное, как тот же домен и суверенные права. Но принцип неотчуждаемости домена имел в виду невозможность незаконной передачи кому-либо части домена и прав, а принцип неотчуждаемости короны — всего домена и всех прав. Поэтому, обосновывая причину, по которой король не может лишить сына наследства, Ж. Жювенель дез Юрсен прямо ссылается на неотчуждаемость домена: «…король не может отчуждать часть своего королевства, или наследства… и он клянется при коронации, что не будет отчуждать что-либо из своего наследства».{525}
Органичным следствием этой теории преемственности короны было представление о короле лишь как о пожизненном пользователе короны и управителе королевства. «Собственно говоря, король может лишь при жизни управлять и пользоваться королевством, и его родственники, особенно самый близкий из них, при его же жизни обладают правом на королевство».{526} Таким образом, была подведена теоретическая база под принцип неотчуждаемости домена и королевства. По отношению к ним король не является собственником, что выражалось в том, что он не мог ими распоряжаться по завещанию и совершать те или иные акты полной или частичной передачи.
Закон престолонаследия, оформившийся в XV в., явился результатом, с одной стороны, стремления монархии к обеспечению непрерывной и бесспорной преемственности власти, а с другой — многовековых усилий, направленных на эмансипацию от церкви и создание сугубо правовых основ монархии.
Правовой дух в пределах вопроса о передаче власти восторжествовал над религиозным, и из сакральной концепции, таким образом, выпали понятия о наделении властью через миропомазание. Но для короля это означало ясное и недвусмысленное ограничение его власти. Став неотчуждаемой, корона вместе со всеми суверенными правами короля отныне не могла быть объектом его частноправовых распоряжений. С точки зрения логики данной политико-правовой мысли резонно было бы сделать еще один шаг и отнести суверенитет к атрибутам короны, а не оставлять его пожизненным достоянием короля. Но в отличие от Англии, во Франции он сделан не был, и суверенитет, хотя и неотчуждаемый, остался достоянием короля.
Все эти юридические тонкости политической доктрины были, конечно, доступны лишь весьма образованным людям. Для остальных, судя по литературе эпохи, закон престолонаследия заключался в передаче короны от отца к сыну или другому близкому родственнику, за исключением женщин и родственников по женской линии. Последнее условие было всем понятно и всеми одобрено, поскольку благодаря ему французский престол не мог занять иностранец. Учитывая довольно развитые национально-монархические чувства и представления, можно понять, насколько важно было для многих французов, чтобы престол занимал «уроженец королевства». Именно это соображение сыграло немалую роль еще в 1328 г., когда были отвергнуты права на престол Эдуарда III Английского и королем был избран Филипп Валуа.{527}
Но насколько близки были массовому сознанию идеи, составляющие ту концепцию монархии, которая покоилась на римском суверенитете и христианской сакральности? Ведь они также имели хождение лишь в ученой литературе и государственных актах, составлявшихся людьми того же круга, откуда происходила эта литература. Это был круг интеллектуально и политически очень влиятельных лиц, составлявших высшую королевскую администрацию или близких к ней. Будучи разного социального происхождения, и буржуазного, и дворянского, они смыкались в усилиях укрепить монархию, но не любыми средствами. Ориентируясь прежде всего на античные политико-правовые идеи и каноническое право, они стремились обеспечить такой политический порядок, который поддерживался бы волей короля, обязанного придерживаться определенных законов и соизмерять свои действия с велениями Бога и совести.
Характерно, однако, что обширная литература эпохи, отражавшая мировоззрение несомненно широких дворянско-клерикальных слоев общества, была как бы глуха к этим идеям. В лучшем случае они выливались в упрощенные представления о том, что, каков бы ни был король, ему «все равно следует служить и подчиняться, ибо таковы обязанность и долг», как писал Ф. де Коммин.{528} Его «Мемуары» весьма примечательны в том отношении, что он, будучи сторонником сильной и ничем, кроме Бога, не ограниченной королевской власти, никогда не воспроизводит понятий, выражающих королевский суверенитет или определяющих сакральный характер власти короля. Долгое время входя в ближайшее окружение короля и в королевский совет, не знать их и не слышать многократно он не мог. Но они не стали достоянием его мировоззрения, поскольку смолоду он был воспитан в иной, традиционной духовной культуре, силу воздействия которой для него было легче преодолеть путем рационалистического переистолкования нравственных ценностей, нежели погружаться в чужой мир понятий римского и канонического права. Последние были слишком далеки, от его мировосприятия, и такое заключение можно с известным основанием отнести и к широким слоям дворянства.
Синтез традиционных этико-политических и новых понятий происходил в общественном сознании с большим трудом. Как по причине сознательного отрицания последних, поскольку они покушались на частное право, так и потому, что они были весьма различны по своей природе и происхождению. И если во взглядах того или иного мыслителя они совмещались, то весьма непоследовательно. Так, Ж. Жювенель дез Юрсен в одних сочинениях мог строго следовать новой политической логике, а в других — выражать приверженность старым политико-правовым понятиям.
Большую роль в восприятии тех или иных новых идей играла элементарная заинтересованность в них и их претворении в политическую практику. Когда в них не видели зла для своего права, а тем более если они обещали определенную выгоду, то и воспринимались легче, и охотнее пускались в оборот, хотя бы и в демагогических целях. Но когда они явно ущемляли глубоко укоренившееся в социальном сознании «свое право», то вызывали и сильное духовное неприятие, и противодействие их реализации.
